Книга тайн

Но мне было все равно. Николай предложил мне работу на время проведения собора, и я был бы счастлив, продлись он хоть до Судного дня. Я был доволен своей судьбой, пусть и не очень завидной. Ежедневно приходил я в кабинет Николая и прилежно записывал все, что он диктовал. Каждый вечер я возвращался в мою комнату, читал и молился. Время от времени, но не часто встречался с Энеем в таверне. Он был человек очень занятой и, служа своим амбициям, постоянно торопился по делам. Я с удовольствием выслушивал его рассказы и не завидовал его успехам. Мною овладело ощущение безмятежности, словно тот великий прилив, который швырнул меня в мир, схлынул.

Ни шатко ни валко собор продлился всю зиму. В реке появились каменно твердые льдины; однажды морозным утром я увидел, как одна из глыб ударила в барку с углем и расколола ее на две части. В кабинете Николая мне приходилось заворачивать руки в тряпье, чтобы из холодных пальцев не выпадало перо. Мой наниматель, казалось, никогда не замечал холода. День за днем он стоял, глядя на икону, и единственной его уступкой зиме стал меховой палантин на сутане.

— В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Ты знаешь, с чего нарушился порядок вещей, Иоганн?

По мере того как он привыкал ко мне, его лекции приобретали характер разговора — он использовал меня в качестве оселка, на котором оттачивал свои мысли. И я в качестве оселка не мог понять всю замысловатую работу, которая делалась на мне, но я служил моей цели.

— С грехопадения? Со змия в Эдеме?

— Несомненно, что для человечества так оно и есть. Но грех Адама состоял в непослушании, а не в невежестве. — Он подошел к окну, холодный зимний свет резко очертил его силуэт. — Мир, когда он был еще молод, претерпел сильнейшее потрясение в Вавилоне. А когда люди перестали понимать друг друга, как они могли понимать Слово?

— Я думал, что Вавилонская башня была оскорблением Господу.

— Она приблизила ее строителей к Господу. Тот грех, за который Господь наказал, есть не амбиции, а чрезмерные амбиции. А теперь посмотри, как распространяется это наследство. Каков первый плод той ереси, что проповедуют гуситы и виклифиты?

Я молчал. Молчание тоже было частью моей работы.

— Они проповедуют, что и саму Библию нужно разделить — перевести ее на английский, или чешский, или немецкий, или любой другой язык, который им нравится. Представь себе ошибки, горькую путаницу и споры, которые возникнут в результате. — Он выглянул из окна, посмотрел на шпиль церкви, где проводились общие заседания собора. — Господь знает, нам и без того хватает споров.

Он снова повернулся к иконе.

— Бог — это совершенство. Я уже тебе говорил, что в нем не может быть разнообразия. Так почему же мы терпимо относимся к разнообразию в церкви? Мы даже литургию не можем общую согласовать. В каждой епархии свои правила, каждая епархия пыжится, чтобы превзойти в пышности соседнюю. Они думают, будто таким образом завоюют большую благосклонность Господа, тогда как на самом деле только раскалывают церковь.

Мое перо по-прежнему витало над листом бумаги, роняло чернильные кляксы.

— Записать это?

Он вздохнул.

— Нет. Запиши вот что: «Мы должны делать скидку на слабости человеческие до тех пор, пока это не будет мешать вечному спасению».

В полдень он отпустил меня пообедать. В тот день я договорился о встрече с Энеем — мы с ним не виделись две недели — и потому поспешил по улицам к таверне под вывеской танцующего медведя. Это было многолюдное, веселое заведение в подвале под складом материи неподалеку от реки. От сводчатых потолков эхом отдавались звуки смеха и песен, в очаге на вертеле жарили поросенка. Жир капал в огонь, превращаясь в дым.

Я прошел по всем комнатам в поисках Энея, но его нигде не было. Он часто опаздывал, хотя никто на него за это не обижался. Я купил кружку пива и уселся на край скамейки. Большая часть стола была занята группой купцов из Штрасбурга:[13] они кивнули мне, а потом просто не обращали на меня внимания. Один взгляд на мою одежду сказал им, что у меня нет ничего выгодного на продажу.

В ожидании Энея я разглядывал публику. Несколько человек были мне знакомы — священник из Лиона, два брата-итальянца, которые продавали бумагу, в несметных количествах потребляемую моим нанимателем, — но ни с кем из них говорить мне не хотелось. В подвале было тепло, а в пиво были подмешаны мед и травы.

Потом я увидел его. Он сидел на скамье в двух столах от меня, без энтузиазма участвуя в разговоре с компанией ювелиров. В одной руке он держал кружку пива, в другой — здоровенную свиную котлету. Его губы в свете свечей лоснились от жира, отечные глаза обшаривали помещение с подозрительным недовольством, которое ничуть не уменьшилось за десять лет, прошедших с тех пор, как он колотил меня в мастерской. Герхард.