Книга царств

Печалились никонианские попы, что жалованья от государства им нет, а от мира подаяние слабое: сами миряне не всыте живут, и бог весть, как добывать попу пропитание, а ведь у каждого семья, да немалая. И кто бы мог подумать, что раскольники, заядлые и давние их враги, готовы были облегчить участь церковных пастырей своими доброхотными приношениями, а попам только и трудов, что показать в своих списках исповедальников и староверов, проживающих в их поповских приходах. Вроде бы и приискана была возможность избежать лиха, вроде бы и обхитрили раскольники замыслы властей, но некоторые малодумцы поспешили обрадоваться и сами себя выдали, похваляясь, что избежали правительственных козней. Дознались власти о ложных поповских приписках и – то одного, то другого потянули к строгому ответу.

– Ведомо тебе было, поп, что ты должен помогать властям предержащим в сыске тех, кто к ним враждебно относится? Ведомо было?

– Ведомо, – с тяжким вздохом, поникая головой, отвечал поп.

– Ежели бы ты на исповеди своего прихожанина узнавал, что он замыслил или уже совершил государственное преступление, причастен к бунту или к иным злоумышлениям, что ты должен в том случае сделать?

– Должен о том исповеднике немедля дать знать власть имущим, – как послушный ученик перед строгим учителем, отвечал поп.

– Так, – согласно кивал вопрошавший. – Донести властям под страхом смертной казни за умолчание. Отвечай, так или нет?

– Так.

– И на тебя же была возложена обязанность выявлять раскольников, уклонявшихся от платы податей, а ты что делал?

Виноват, во всем виновен опростоволосившийся поп и должен за свою промашку быть в Преображенском приказе, где под кнутом или на дыбе еще в чем повинится.

Уцелевшие, спохватившиеся попы порвали и сожгли свои записи, а некоторые из них решились кинуть приходы и, сбежав в леса, примкнуть к раскольникам.

– Праведные старцы, обретавшиеся в расколе, своей заботой животы наши поддерживали, не давали почахнуть и умереть от глада, – благодарно отзывались попы о своих недавних врагах. – Истинное, из праведных праведное ваше древлее благочестие, поклоyемся ему, и сподобьте нас, многогрешных, приблизить к себе.

Раскольники с великой охотой приближали к себе прибежавших попов, спешно перекрещивали их и переучивали вести службу по старине.

У въездных ворот на подворье Вознесенского монастыря толпились люди. Были тут и монастырские обитательницы, и миряне c последними городскими новостями: на окраине Александрова солдаты заняты устройством большого лагеря. Должно, смотр войскам будет или какое войсковое учение.

– У начальства в точности бы разузнать, зачем солдат много будет.

– А кто тебе про то скажет? Пришли – значит надобно,.. Погоди… Это кто же такие?..

Разговоры замолкли, и все обратили внимание на подъехавших к самым воротам. Великий грех приехать на лошади к святому месту. Коновязь эвон где; обезноженных несут на себе, а эти, гляди, подкатили.

С грядки телеги спрыгнул унтер-офицер и помог вылезти из телеги низкорослой, горбатой да кривобокой старушонке. Сказал:

– Кто-нибудь за лошадью присмотрите, а нам к матери игуменье надо. Как звать ее?

– Матушка Маремьяна. А как про вас доложить? – полюбопытствовала стоявшая в воротах монахиня.

– Там узнает – какие. Веди знай.

– Пожалуйте, коли так.

И повела приехавших на подворье.

– Кто ж такие-то?

– Аль не видел? Убогая. Должно, в младенчестве уронили, вот и стала горбатенькая.

– Лошадь к коновязи свести?

– А куда ж еще!

– Им бы на подворье да к самой келье матушки Маремьяны подъехать, – осуждающе проговорила послушница, отводя лошадь от монастырских ворот.

Игуменью, прилегшую среди дня отдохнуть, подняли с постели.

– К тебе, мать Маремьяна, на догляд и на послушание. Варвара Арсеньева, свояченица князя Меншикова. И мне приказ строгий даден, чтобы своими глазами видел, как ей пострижение будет. Так что имей в виду…

– Да ведь князь-то… – начала было игуменья и тут же осеклась.

– В ссылку отправлен князь, а ее – к тебе вот. Принимай, мать, и действуй, чтоб зазря мне тут не задерживаться.

Игуменья заторопилась распорядиться, чтобы все было приготовлено к постригу.

– Вот, значит, Варвара Михайловна, как… Примешь ты ангельский чин и евонной благодати сподобишься.

Варвара ничего не ответила. Надоел ей этот унтер-офицер. За дорогу расспрашивал обо всем, чего ему знать совсем не положено. Только и сказала за все время – как зовут ее да что была в семье князя своим человеком.

– Ты, наверно, тут не простой инокиней станешь. Как там ни говори, что в опале хозяин стал, а все могутный он да самосильный. В своем поместье вроде как на спокое жить станет. Узнает, что ты тут, в Вознесенском, глядишь, и наведается, – обнадеживал Варвару ее конвоир.

– Ладно, – примирительно сказала она. – Как будет, так будет.

– И я говорю. А вклад в монастырь внесешь, тогда вовсе хозяйкой тут станешь.

Не чаяла, не гадала Варвара, что окажется монастырской затворницей. Истинно, что пути господни неисповедимы и противиться тому невозможно. Насильно постригут, если станешь упорствовать. Считай что в тюрьме теперь.