Книга узоров

Эти его откровения, высказываемые с большим жаром, вызывали у покупателей, в зависимости от их темперамента, либо леденящий ужас, либо смутное недоумение, но это не особенно вредило торговле, ибо иной покупатель, который ценил беседу со столь образованным мудрецом, заслушавшись, покупал еще какие-нибудь мелочи, которых покупать не собирался, а Вильгельмина невозмутимо крутила ручку кассы. Но когда здесь постепенно стал формироваться дискуссионный клуб социалистов и высказывания Бабёфа, Вейтлинга, Мозеса Гесса, Бланки, Бакунина и Кропоткина уже заметно мешали циркуляции товаров по магазину, Вильгельмина стала отправлять господ дискутирующих в каморку Густава, где под воздействием пунша «вырви-глаз» идеи Маркса и Энгельса вскоре начали перемежаться лихими студенческими песенками и печальными балладами, и тогда зычный баритон Густава вел основную партию. Говорилось в балладах в основном о том, как в Майнце сидел епископ Хатто в кругу своих прелатов и возносил хвалы Господу за то, что вино нынче неплохое, и все в таком духе, много куплетов – и так часами, всю ночь напролет, до самого утра.

Так или иначе, центром всего этого маленького мирка была «жемчужина Густава», как все ее здесь называли, Ивонн Фонтана. Жена Густава была столь сногсшибательно красива, что часто ей хотелось стать хоть немного – впрочем, не слишком – безобразнее, ибо ей казалось, что это облегчило бы ей жизнь.

Ивонн, дочь часового мастера, была родом из баденского Визенталя, а в Базеле обучалась полировке золота, то есть умела придавать золотым украшениям законченную форму и соблазнительный блеск. Когда у нее родился ребенок от директора ювелирной фирмы и дело приняло неприятный оборот, Ивонн приняла предложение пожилого ювелира из Женевы, с которым вскоре стала совместно вести дело, потому что она была несравненной продавщицей: мужчины, платя деньги, смотрели только ей в глаза и совсем не смотрели на цену, а ювелир любил свою полную кассу больше всего на свете, он был дельцом с весьма изысканными манерами и по вечерам обедал со своей матушкой у нее в доме, порог которого Ивонн и ее сыну переступать не разрешалось.

Густав, который отправился в Лозанну, а затем в Женеву, чтобы пройти по местам жизни и деятельности своего кумира Вольтера, а также близкого Вольтеру кумира Руссо, и в тот момент усердно трудился над курсовой работой, посвященной сравнительному анализу понятия разума у Вольтера и Руссо, во время одной из своих прогулок по Женеве увидел Ивонн, которая оформляла витрину ювелирного магазина. Что произошло дальше, ни один из них никогда не рассказывал. Известно только, что Ивонн бросила свой ювелирный магазин, Густав забыл о своей курсовой работе, и оба той же ночью, со споим теперь уже общим сыном, покинули Швейцарию и на следующий день уже стояли в магазине у Вильгельмины.

Ивонн была прекрасна, словно золотой лак на старинной шкатулке, ее смуглая, отливающая янтарем кожа, ее черные вьющиеся волосы, ее темно-зеленые глаза, напоминающие опалы в оправе из драгоценного камня, завораживали настолько, что порой она отворачивала от людей голову, когда легкой узкой тенью пробегала по улице. Но отворачивалась она не всегда, временами она даже пользовалась своими чарами, останавливая свой взгляд на каком-нибудь мужчине, и тот моментально терял голову и замирал, а потом она вдруг начинала смеяться – и чары спадали. Это было великолепное зрелище – наблюдать, как рождается этот смех, как подрагивают уголки ее рта, приоткрывается рот, как ее белые зубки, безупречные, словно жемчужное ожерелье, вспыхивают между темными мягкими губами.

Свой мелодичный алеманнский диалект, вперемешку с французскими выражениями, она сохранила навсегда, она говорила на своем языке, носила яркие украшения, яркие шелковые платья и всегда выглядела элегантно, как восточная принцесса, как экзотическая бабочка из дальних солнечных краев, недоступно прекрасная, чужая и удивительная среди этих серых домов. Густав любил ее, и она любила его.

16

Тяжесть воздуха, которая словно вдавливала глаза и барабанные перепонки внутрь, – первое, что он почувствовал; секунды хватило, чтобы понять: речь идет о жизни и смерти. Чувство самосохранения, желание выжить – вот что заставило его в ту же самую секунду перекатиться в пустую выемку в породе, в то время как остальные, те, кто стоял рядом, не далее двух шагов, уже упали замертво, погребенные под обрушившейся кровлей пласта.

Наступившая тишина была странной и столь полной, что можно было потерять всякую ориентировку, не слышно было ни отбойных молотков, ни голосов, по которым можно было понять, где люди, – тишина была страшнее темноты, к которой они уже привыкли.