Книга Вина

Избавившись от них, мы снова обратились к подогретым крепким винам – фасосскому, мендейскому, лесбосскому; золотой кубок, поданный каждому из нас, был очень велик. После питья принесли оправленное серебром стеклянное блюдо, поперечником примерно в два локтя, полное жареной рыбы разных сортов. Кроме того, всем дали по серебряной хлебнице с каппадокийскими булками, часть которых мы съели, а часть отдали стоявшим позади рабам. Вымыв руки, мы надели новые венки и снова получили золотые уборы, вдвое больше прежних, и новые двойные лекифы с миррой.

Когда водворилась тишина, Протей, соскочив с ложа, попросил чашу емкостью в целый хой, наполнил ее фасосским вином, добавил в него чуть-чуть воды и выпил, сказав при этом:

Кто больше пьет, и веселится больше тот!

И Каран сказал ему: – Раз ты выпил первый такую чашу, то тебе будет она в дар. И другие получат такую же, если сумеют ее осушить. – При этих словах мы „все девять воспрянули“ и схватили кубки, стараясь опередить один другого. А один из нас, несчастный, которому нельзя было пить, сел и заплакал, что останется без чаши; но Каран милостиво подарил ему пустой фиал. После этого вышел хор из ста человек и стройно спел брачный гимн, а после хора явились танцовщицы, одетые одни – нереидами, другие – нимфами.

Между тем попойка продолжалась. Стало смеркаться. Тогда открыли комнату, которая до того была скрыта занавесками из тонкого белого полотна. Когда они раздвинулись, приводимые в движение скрытыми устройствами, стали видны наяды, и эроты, и паны, и гермесы, и множество других статуй, державших в руках серебряные светильники. Пока мы удивлялись этой хитрой выдумке, всем подали настоящих эриманфских вепрей, которые лежали, пронзенные серебряными вертелами, на четырехугольных подносах в золотых оправах. И самое удивительное то, что мы, ослабевшие, с тяжелою от хмеля головой, лишь только замечали новое кушанье, сразу же трезвели и, как сказал поэт, „прядали с ложа“. А слуги между тем плотно набивали наши счастливые корзинки, пока не протрубили установленный сигнал к окончанию пира: такой обычай, как ты знаешь, существует у македонцев на многолюдных пиршествах.

Каран, своим примером подав нам знак пить из меньших кубков, приказал рабам обнести вином гостей. Мы легко осушили чаши, как бы принимая противоядие против выпитого раньше неразбавленного вина. Потом явился шут Мандроген – как говорят, потомок знаменитого Стратона Аттического – и очень посмешил нас, проплясав с женщиной, которой было далеко за восемьдесят. Напоследок внесли столы для ужина и подали в плетенках из слоновой кости сласти и пироги всех сортов – и критские, и твои самосские, друг мой Линкей, и аттические; каждый сорт лежал в особой корзинке. После этого мы встали и удалились – трезвые, клянусь богами, от страха перед нечаянным богатством.

Теперь, Линкей, ты в одиночестве живешь в Афинах и блаженствуешь, слушая поучения Феофраста, питаясь тимьянами, руколами и вкусными кренделями, любуясь Ленеями и горшечными празднествами. Мы же, разжившись богатством на пиру у Карана, ищем теперь для покупки, кто – дома, кто – земли, кто – рабов». <…>

[О торжествах в Александрии]

Масурий рассказал еще и о празднестве, данном в Александрии великолепным Птолемеем Филадельфом, о котором Калликсен Родосский говорит следующее: