Книга воспоминаний

Метод ее преподавания вполне соответствовал моим привычкам в учебных делах; урок начинался с того, что она меня спрашивала: «Well, what shall we do to-day?» — «Ну, с чего мы начнем сегодня?» На что я отвечал, что сегодня мы будем читать, или сегодня будем писать. Читали мы прекрасные Oxford Readers, где были рассказики о детях одной английской семьи, и ребенок, читая, с интересом следил за событиями, совершенно не замечая, что все слова были подобраны в определенном порядке, так что с каждым новым уроком-рассказом заучивалось новое орфографическое и произносительное правило. Учить грамматические правила не было особой нужды, так как строй английского языка мало отличается от норвежского. Читали мы затем пожелтевшую, с раскрашенными гравюрами книжку «Nursery Rhymes», и во всяком случае по прошествии двух лет я уже мог свободно читать по-английски почти все. Я даже смог, как я уже говорил, перевести на английский язык тетрадку со своим «философским» сочинением; но говорить по-английски я не решался — главным образом потому, что стеснялся. Говорить с ошибками, как папа говорил по-норвежски — совершенно бегло и без всякого внимания к произношению, родам, сложным временам и тому подобному — казалось мне унизительным для самолюбия.

Самолюбие и гордость были самой главной моей чертой. Три черты мне кажутся существенными в моем тогдашнем характере — непрерывная работа воображения, невероятная любознательность, граничившая с любопытством, причем все, что мне случалось узнать, удерживалось сильной благодарной памятью, — и самолюбие. Я был чрезвычайно доволен своей красотой и умом и, главное, считал себя особенным, непохожим на других. Это убеждение поддерживалось тем, что и по образу жизни, и по случайно приобретенным знаниям, и по своей маленькой жизненной истории я действительно резко отличался от моих сверстников.

Гордостью во мне я был тоже непохож на моих сверстников. Как-то, гуляя в «Дворцовом парке», я заметил, что проходивший мимо господин уронил письмо. Я подобрал это письмо, подбежал к нему и подал. Он поблагодарил, вынул кошелек и протянул мне гривенник. Я обиделся и сказал ему:

— Я не делаю услуг за деньги!

Тот несказанно удивился и еще долго пихал мне свой гривенник. И в самом деле — я знаю точно, что никто из знакомых мне норвежских ребят от этого гривенника не отказался бы. Копейки за мелкие услуги, за то, чтобы сбегать в магазин, чтоб отнести взятую у соседки кофейную мельницу — это было в порядке вещей. Иначе на какие же средства можно было купить «любовь на палочке!»

В данном случае эта была гордость, так сказать, «инстинктивная» — я не знал бы, как объяснить ее, если бы меня попросили. Но была и гордость своими знаниями и умом — ив том и в другом я тоже считал, что отличаюсь от других. Даже, лучше сказать, — это была гордыня!

Помню, как в споре с Ингер Андерсен я утверждал, что ее родители в чем-то неправы (кажется, это была пресловутая история с рождением детей), а Ингер с ожесточением и чуть ли не со злостью кричала мне:

— Как ты можешь это говорить! Что же, ты знаешь больше, чем взрослые? Что же, ты знаешь больше, чем взрослые, когда тебе одиннадцать лет!

Тщетно я пытался ей представить соотношение моих знаний и знаний ее родителей графически, рисуя палочкой на земле диаграмму (хотя я и не знал, что есть такое понятие):

— Пусть это будут все знания, которые есть на свете:

Твои родители знают вот столько:

А я знаю вот столько:

Видишь, я знаю гораздо меньше, чем знают твои родители, но я знаю что-то из того, чего они не знают.

Это произвело на Ингер ровно столько впечатления, сколько — как я узнал гораздо позже — на женщин вообще производят логические доводы. Она ушла в гневе и нажаловалась родителям, что Гарик хвастается, будто знает больше ее папы и мамы.

Приблизительно в это время Миша рассказал мне санскритскую сказочку, прочитанную им на занятиях в университете (с Моргенстьерне):

«Жили-были четыре брахмана, из которых трос было ученых, а один умный. Первые трое решили итти ко двору раджи, чтобы показать свою ученость, а четвертый сказал:

— Погодите, и я пойду с вами.

По дороге они набрели на скелет льва и решили испытать свою ученость:

— Я одену эти кости мясом, — сказал один.

— Я одену это мясо шкурой, — сказал другой.

— Я вдуну в его ноздри живую жизнь, — сказал третий.

— Подождите, я только заберусь на дерево, — сказал четвертый.

Первый брахман одел кости льва мясом, второй одел это мясо шкурой, третий вдунул в ноздри льва живую жизнь. Лев встал и съел всех трех брахманов и ушел своей дорогой. Тогда четвертый спустился с дерева и, оплакав своих товарищей, двинулся далее по своему пути ко двору раджи».

Различие между ученым и умным меня поразило, но заставило думать о силе того, кто был бы и ученым и умным. И таким должен был стать я.