Книга запретных наслаждений

Траурный кортеж, состоявший исключительно из женщин, провожал в последний путь гроб с останками Зельды. Могильщики не без удивления взирали, как женские руки поднимают тяжелый деревянный ящик. Первой шла Ульва. Мужчин не было: женщины решительно отказались от любых предложений помощи; тайные принципы их конгрегации запрещали мужчинам участвовать в погребении. Даже могильщиков не допустили до их привычной работы. Проститутки сами взялись за лопаты и споро, как будто успели освоить похоронное ремесло за два предыдущих погребения, вырыли идеально прямоугольную яму. Взгляды любопытных, конечно же, задерживались на корсажах этих дам; их пышные груди колыхались в такт работе; отойдя на безопасное расстояние, похотливые могильщики упивались зрелищем женских ножек, которые высовывались из-под юбок и напрягались, нажимая на край лопаты. Время от времени Ульва награждала кладбищенских работников взглядами, полными злобы, и тогда они, словно птицы-падальщики, отступали на несколько шагов, чтобы чуть позже вернуться на оставленные позиции. Как только могила была вырыта, женщины отерли пот рукавами, отдышались и — снова без помощи чужаков — на веревках опустили гроб во чрево влажной земли. Потом, прерывисто дыша от усталости и рыданий, засыпали гроб только что отрытой землей. Свежий ветер, гулявший по дорожкам кладбища, смешивался с тошнотворным зловонием, исходившим от недавно выкопанных могил. И вот наконец, установив на могиле строгую плиту с именем Зельды и без креста, они оставили свою сестру в обществе двух других женщин, лежавших рядом с нею. С глазами, опухшими от слез, ночного бдения и солнечного света, женщины двинулись в обратный путь к Монастырю Священной корзины.

То же теплое полуденное солнце, согревавшее Ульву, проникало и через витражи собора, освещая каждого из членов трибунала. Рядом с высокой кафедрой, гораздо ниже судей, располагалась почти незаметная конторка, за которой гнул спину Ульрих Гельмаспергер — писец, которому было поручено в точности записывать все, что произносилось на суде. Дабы ухватить каждое слово, звучавшее в соборе, Ульрих мог рассчитывать лишь на свой острый слух и быструю руку; иных помощников, кроме пера, чернильницы и бумаги, у него не было. Ульрих Гельмаспергер не обладал правом раскрыть рот и уж тем более — правом голоса. Лишенный возможности переспросить или уточнить, писец был обязан воспроизводить как громкие речи, так и едва слышные шепотки. Помимо быстроты и верности сказанному, от него требовался еще и ясный, абсолютно читаемый почерк. Это задание, само по себе трудновыполнимое, усложнялось еще и присутствием Зигфрида из Магунции: писец знал, что Зигфрид — лучший в Майнце каллиграф. А прокурор, сознавая всю сложность задачи Гельмаспергера, отнюдь не желал ее упрощать. Произнося свою речь, Зигфрид расхаживал из стороны в сторону, при этом он часто останавливался возле конторки, чтобы проверить работу Гельмаспергера, которому, несмотря на все потрясения, приходилось не только оставаться внимательным и контролировать четкость почерка, но и следить, чтобы на бумагу не падали капли пота с его лба, — писец заметно нервничал от близости прокурора. Вдобавок между переписчиками и писцами всегда существовала глухая вражда. Первые глубоко презирали вторых, почитая писцов обычными ремесленниками, для которых закрыты секреты настоящего искусства. А вот писцы, прошедшие через тигель постоянной срочности, эти незаменимые колесики в делах государственной важности, считали каллиграфов напыщенным племенем, мастерами дутой, чрезмерной и поверхностной виртуозности, чье бесполезное украшательство только затемняло смысл текста. Для каллиграфа не существовало более страшного оскорбления, чем когда кто-нибудь по ошибке именовал его писцом. Как бы то ни было, сегодня прокурор должен был бы испытывать к писцу глубокую благодарность, поскольку Ульрих, из уважения к своей работе, в точности фиксировал пламенные речи Зигфрида. Однако, помимо наглого любопытства обвинителя, у писца имелись и другие причины для беспокойства: Гельмаспергер был не только одним из влиятельнейших членов цеха государственных чиновников и верным слугой правосудия и Святой Матери Церкви — кроме всего перечисленного, он также боготворил и Почитательниц Священной корзины и до трагедий в Монастыре посещал этот дом как минимум раз в неделю. К страху перед убийцей примешивался и другой страх — как бы кто-нибудь из находящихся в соборе не признал в нем завсегдатая опасного публичного дома. Вот отчего Гельмаспергер старался прятать лицо за полукругом собственных рук. Под грузом всех этих забот писцу, разумеется, было не так-то просто сохранять четкость почерка.