Книга запретных наслаждений

Новый пресс работал столь точно, что не было никакой возможности отличить печатную книгу от рукописи. Но при этом рукопись отнимала у переписчика не меньше года работы, а печатный стан Гутенберга позволял воспроизвести целую книгу за один день. С другой стороны, рукописная книга стоила примерно сотню гульденов. По подсчетам Иоганна, печатная книга могла стоить два-три золотых. Таким образом, продажа одной Библии давала дневную прибыль в девяносто семь монет. При самом пессимистичном подсчете Гутенберг получал возможность заработать около тридцати тысяч золотых гульденов в год — настоящее состояние.

И все-таки оставалась одна нерешенная проблема: буквы, которые Иоганн изобразил на своих литерах, были — по самой милостивой оценке — едва-едва узнаваемы. А в сравнении с буквами Зигфрида из Магунции они больше всего походили на шествие горбунов. Теперь у Гутенберга появилась возможность нанять работника: он мог бы на паях с Хайлманном изготовлять волшебные зеркала для уловления реликвий. Но проблема заключалась не только в деньгах. Ему нужен был каллиграф-сообщник, который сумел бы в совершенстве отобразить почерк переписчика, книги которого ценились по всему свету. А Страсбург — в свете последних событий — сделался для Гутенберга неуютным городом.

Невыполнение брачного договора вынудило Иоганна оставить работу в управе бургомистра и маленький домик в центре города. Но не мог же он, словно беглый преступник, вечно скрываться в руинах монастыря Святого Арбогаста! Изобретение его было доведено до совершенства и надежно спрятано в потайной мастерской, и Гутенберг порешил вернуться в Майнц, чтобы найти подходящего переписчика и переждать, пока не утихнет скандал после его несостоявшейся свадьбы. Память у людей коротка. И суждения их переменчивы: то, что вначале воспринималось как преступление, которому нет прощения, через несколько дней становилось не более чем происшествием, потом забавным эпизодом и в конце концов совершенно стиралось из памяти. Пройдет совсем немного времени, и он сможет вернуться в Страсбург и довершить свой кропотливый труд. Однако перед путешествием в Майнц Гутенберг должен был навестить свой родовой дом, Эльтвилль-ам-Райн.

Эльза не сразу узнала всадника, который спешился у ворот хутора. Из окна кухни она заметила его приближение и видела, что конь остановился возле изгороди. Вначале Эльза подумала, что это посыльный с письмом, — такое предположение возникало у нее всякий раз, когда кто-то стучался в дверь: с того самого дня, когда ее сын уехал в Страсбург, она ждала от него весточки, пусть даже коротенькой записки. Эльза получила от Иоганна только два письма — в первые месяцы после его отъезда. А потом — ничего. Но когда приезжий зашагал к дому по засыпанной гравием дорожке, она безошибочно определила походку сына. И тогда мать отложила в сторону свое рукоделие, убрала с огня похлебку, бросилась навстречу и прижала Иоганна к себе, словно мальчишку, каким он был больше сорока лет назад. Потом Эльза отстранилась, не выпуская запястий Иоганна, и оглядела его с ног до головы. Годы оставили свой отпечаток и на сыне, и на матери. Гигантское тело Эльзы уже начинало сдаваться под тяжестью собственного веса. Но, даже согнувшись в спине, она все равно оставалась выше своего сына. Время обошлось с Иоганном более сурово: длинная борода с проседью, лохматая шевелюра и мешки под глазами придавали ему почти старческий облик. Эльзе, так же как и в детстве, пришлось заставить сына сесть за стол и поесть.

Укрытый клубами пара, поднимавшимися от миски с чечевицей, Иоганн своим молчанием только разжигал нетерпение Эльзы, которой хотелось узнать как можно больше про его долгое житье в Страсбурге.

— Да рассказывать особенно нечего, — коротко бросил он и снова набил рот чечевицей, чтобы избежать подробных расспросов.

Эльза продолжала настаивать, и Иоганн ограничился рассказом о своем пребывании в Нидерландах и службе в управе бургомистра. Эльза, знавшая своего сына как никто другой, уловила под его бородой то робкое детское выражение, которое всегда возникало на лице ее мальчика, если он пытался что-то утаить. Но еще Эльза знала, что эту стену молчания пробить ничем невозможно.

Улыбка на лице матери сменилась откровенным разочарованием. Конечно, она бы обрадовалась, если бы Гутенберг рассказал, что стал одним из знаменитейших граверов во всей Европе. Однако это обстоятельство, от которого любая мать преисполнилась бы гордости, для сына ровным счетом ничего не значило. Единственным предметом гордости Гутенберга было именно то, чего он никому не мог открыть: изобретение машины для подделки книг. Гутенберг не считал себя героем за то, что нарушил брачное соглашение, но этот поступок и не лежал у него на совести тяжким грузом; он был убежден, что деньги, взятые вперед из приданого, принадлежат ему по тайному праву, которого не признало бы за ним остальное человечество. Включая даже и матушку.