Книга жизни. Воспоминания

Первые шаги на посту управляющего труппой. Объяснение с В.Ф. Комиссаржевской по поводу ее выступления в "Огнях Ивановой ночи" в роли Марики. "Панихидный" тон Александрийской труппы.

1 января нового XX столетия вечером я приехал в театр как вновь назначенный управляющий.

Накануне директор меня спросил:

— Вас представлять труппе не нужно, — вас, вероятно, все знают?

Шел водевиль, капельмейстер стучал палочкой, и артисты пели, детонируя, последний куплет, улыбаясь публике, мужчины кланяясь, а женщины приседая. Занавес пошел книзу, — а я отправился в комнату управляющего, которая была переделана из прежней уборной, где когда-то одевались Сосницкий и Самойлов. Накануне мне написал письмо режиссер Евгениев, спрашивая, как он 1 января представит мне на утверждение репертуар следующей недели. Я отвечал ему, что вечером в театре, и просил его распорядиться, чтобы комната была отворена. Комната была отперта, и дежурный курьер стоял у дверей. Я послал его за Евгениевым, а сам прошел в кабинет. Мы были с ним знакомы. Я изменил кое-что в принесенном им репертуаре, просил переписать, сказал, что завтра покажу его директору, да, кстати, сказал ему:

— Пожалуйста, уничтожьте постановку пошлых водевилей с пением: это совсем неприлично в образцовом театре. Если нужны одноактные пьесы, они найдутся и поумнее, и без пения, для которого у нас нет исполнителей.

Основной пьесой спектакля была "Дикарка", которую играла Комиссаржевская.

— Вы пройдете на сцену? — спросил Евгениев.

Но я ему сказал, что не пройду. Я просмотрел акта два в директорской ложе и затем уехал домой, отложив до другого дня всякие распоряжения. А с утра второго числа началась уже "чистка". Я начал с мелочей чисто внешних. Я убрал от дверей павильонов плотников и распорядился, чтобы двери, если того не требует ход пьесы, были отворены настежь. Машинистам я заказал деревянные двери с ручками и замками. Во время антрактов был воспрещен артистам доступ на сцену, чтоб они не мешали плотникам и бутафорам. У щелей павильонов воспрещено было останавливаться не только кучерам, приносившим в уборные корзины с гардеробом артистов, но портным, портнихам и артистам. У плотников были изъяты все молотки, и стук по гвоздям, прибивавшим декорации в антракте, был заменен меланхолическим шипением бурава, мягко впивающегося в деревянное тело пола. На вызовы публики было запрещено в антрактах поднимать занавес свыше трех раз. Впрочем, при продолжавшихся требованиях публики артистам предлагалось выходить за занавес. Суфлерам было предложено "подавать" так, чтобы их не было слышно в зале. А лучше всего — совсем не подавать, а приходить на помощь актеру только в экстренном случае: актеры должны были знать свои роли.

Все это сразу создало мне среди труппы не мало недоброжелателей.

Первой пришла "за объяснением" ко мне в кабинет Комиссаржевская. Я не был с нею знаком. Мы познакомились.

— Директор мне сказал, — начала она, — что вы против того, чтобы я ставила "Джульетту" в бенефис?

— Раз это решенный вопрос, как же я могу быть против? — спросил я.

— Но вы не сочувствуете этому?

— Нет!

— Почему?

— Мне кажется, у вас нет элементов, чтобы дать тип страстной четырнадцатилетней итальянки. Она рассмеялась:

— Да я и не собиралась играть страстную итальянку. Но я с вами согласна. Я отказалась от мысли ставить "Ромео" и думаю поставить "Огни Ивановой ночи". Вы знаете эту пьесу?

Об "Огнях" неделю назад мне говорила Савина. Она была в восторге от пьесы: наконец Зудерман написал превосходную роль Марики. Другая там есть тоже чудесная роль — Труды. Труду должна играть Комиссаржевская: она будет удивительна в ней.

— Если бы я не заявила вашу пьесу, я бы взяла "Огни" в бенефис, — сказала Савина. — Это будет успех "головокружительный", — прибавила она.

Тем более меня удивило сообщение Комиссаржевской.

— Вы, кажется, и против Зудермановской пьесы? — спросила она.

— Я не против нее, — но что вам за охота играть в бенефис не главную роль?

— Не главную? Вы думаете я играю Труду? Нет, я возьму Марику.

— Одновременно изобразите кошку и мышку, — как она характеризует сама себя? — спросил я.

— Зачем? Ни в кошек, ни в мышек я играть не буду. Я даже, очень возможно, выпущу эту фразу. Я буду играть непонятое, чуждое, одинокое существо. Ее влечет к Георгу его сиротливость, его одиночество. И он и она — сироты. На этой теме я и разыграю вариации.

Она говорила это уверенно и спокойно. Она извращала основную мысль автора, подгоняла созданный им тип к своим данным. Она не чувствовала, что совершает вивисекцию. Просто и ясно смотрела на меня широко открытыми голубовато-серыми глазами и ждала с моей стороны отпора. Я молчал. Она вкрадчиво, но с сознанием своей силы прибавила:

— Это будет хорошо и интересно.

— Не сомневаюсь, — подтвердил я.

— Вам Марья Гавриловна сказала, что я играю Труду? Если бы это в день ее бенефиса, — я бы играла.