Книги Яакововы

- Так это рифмы, - говорит он разочарованно, но быстро берет себя в руки и с признанием кивает. "Собрание ритмов, ду­ховных, панегиричных, моральных и светских…". Ксендзу не по душе, что это стихи, он их не понимает, но ценность томика воз­растает, когда ксендз видит, что издали его братья Залуские²⁰.

Из-за неплотно прикрытых дверей слышен голос старосты, какой-то неожиданно покорный:

- Ашер, золотой мой, болячка эта жизни мне не дает, пальчик болит, сделай хоть что-нибудь, дорогуша.

И тут же слышится другой голос, низкий, с еврейским акцентом:

- А я мил'с'даря откажусь лечить. Мил'с'дарь не должен был пить вина и не есть мяса, тем более, красного, а вы доктора не слушаете, вот оно и болит, и болеть будет. А силой лечить я не собираюсь.

- Ну, ну не обижайся, не твои ведь пальчики, а мои… Вот же медик чертов…

Разговор затихает вдали, похоже, эти двое прошли в глубину дома.

 

3

Об Ашере Рубине и его мрачных мыслях

 

Ашер Рубин выходит из дома старосты и направляется в сторону рынка. Небо к вечеру распогодилось, и теперь горит миллион звезд, вот только свет их холодный, и он сводит на землю, сюда, в Рогатин, заморозок, первый этой осени. Рубин подтя­гивает полы своего черного шерстяного пальто и окутывается ними – высокий и худой он походит на вертикальную черточку. В городе тихо и холодно. Где-то в окнах тлеют слабенькие огоньки, но их едва видно, и кажутся иллюзией, их легко спутать со следом солнца на радужке глаза, что остался там после более ясных дней, и память о них возвращается, цепляясь за все предметы, на которые смотришь. Рубина очень интересует то, что мы видим под веками, и ему хотелось бы знать, откуда это берется. А не от загрязнений ли на глазном яблоке? Или же глаз, это нечто вроде laternamagica, который он сам видел в Италии.

Мысль, будто бы все то, что он сейчас замечает: темнота, пронизанная резкими точками звезд над Рогатином, очертания домов – маленьких и согнувшихся, глыба замка и недалекая остроконечная башня костела, нечеткие огоньки – словно призраки, как-то наискось, словно бы в знак протеста выстрелянный в небо колодезный журавль, а может и то, что слышит: шорох воды где-то внизу а еще легонький скрип сжатых морозом листьев, что все это является порождениями в его голове – мысль эта порождает в докторе дрожь возбуждения. А что если все это мы себе лишь воображаем? А что если каждый все видит иначе? Так ли одина­ково воспринимается всеми, скажем, зеленый цвет? А вдруг это только название "зеленый", которой, словно краской, мы покры­ваем совершенно различные восприятия и так о них и сообщаем, хотя в реальности каждый видит совершенно иное? Имеется ли какой-нибудь способ, чтобы это проверить? А что было бы, если бы по-настоящему открыть глаза? Если бы каким-то чудом узреть, то истинное, что нас окружает? Вот что бы это было?

К Ашеру частенько приходят подобные мысли, и тогда его охватывает страх.

Начинают лаять собаки, слышны возбужденные мужские голоса, крики: это, наверное, где-то на рынке, возле постоялого двора. Медик входит в пространство между еврейскими домами, справа от него огромная, темная глыба синагоги. От реки, снизу, доходит запах воды. Рынок разделяет две группы разделенных, враждебных одна другой рогатинских евреев.

И вот кого они ждут? – размышляет Рубин. – Кто должен прибыть и спасти мир?

И одни, и другие. Те, верные Талмуду, сжатые в Рогатине буквально в нескольких домах, словно в осажденной крепости, и те еретики, отщепенцы, к которым в глубине души медик испытывает еще более глубокое отвращение, вечно погруженные в мис­тических пустословиях, суеверные и примитивные, обвешанные амулетами, с хитрыми и таинственными усмешечками, как у ста­рика Шора. Эти веруют в Мессию болящего, такого, что пал ниже всего, который уже пришел почти что сотню лет назад. Мир ууже был спасен, хотя на первый взгляд это и не видно, а знающие, что это именно так, ссылаются на Исайю. Они не соблюдают шабат и изменяют мужьям и женам – грехи эти для одних непонятны, для других банальны, так что ради них нечего себе ломать голову. Их дома в верхней части рынка стоят так близко один к другому, что кажется, будто бы фасады сливаются, образуя единую после­довательность, крепкую и единую, словно кордон.

Именно туда Ашер и направляется.