Книги Яакововы

В Смирну его привели некие таинственные дела, о которых он говорить не желал, зато он утверждал, будто он – князь острова в греческом море, который называется его именем: Моливда. Но говорил он об этом таким образом, словно бы забрасывая на нас удочку – поверим ли мы, заглотаем ли наживку. Он говорил, что не до конца верил самому себе, словно бы за пазухой имелось у него несколько и других версий, столь же правдивых. Тем не менее, каким-то образом нас притянуло к себе. В отношении меня он вел себя по-отцовски, хотя был он ненамного меня старше. Он выпытывал нас про Польшу – мне пришлось рассказывать ему совершенно банальные вещи, которые его, по-видимому, радовали: как одеваются мещане и шляхта во Львове, какие имеются лавки, можно ли там выпить хорошей каффы, чем торгуют иудеи, а чем армяне, что кто есть и какое спиртное пьет. Говоря по правде, в польских делах я не слишком ориентировался. Я рассказывал ему про Краков и Львов, тщательно описал Рогатин, Каменец и Буск – свое родное местечко. Следует признать, что мы оба не могли избежать тех неожиданных приливов тоски, что заливают путников, когда те очутятся далеко от дома. Вот только мне казалось, что сам он дома не видел давным-давно, потому что расспрашивал о вещах мелких и странных. Зато взамен он рассказывал о собственных морских приключениях с пиратами, и так описывал морские битвы, что даже тринитарии в своих белых рясах с крестами приседали рядом с нами, чтобы послушать. С монахами он переходил на польский язык, и из того, как те с ним разговаривали (тогда я еще не все понимал), было видно, что те его весьма ценят и относятся совершенно исключительным образом, словно бы к настоящему господину. Они называли его "графом Коссаковским"⁵⁷, что к меня странно запирало дух, поскольку никогда не видел я графа вблизи, пускай и такого странного.

Чем больше знакомились мы с этим Моливдой, тем сильнее он нас удивлял. Мало того, что бегло читал и говорил по-древнееврейски, так он еще знал и основы гематрии! И быстро он проявил знания, которые далеко превосходили горизонты обычного гоя. А еще говорил по-гречески, и даже турецкий язык углубил до такой степени, что мог выписывать расписки по-турецки.