Книги крови I-II: Секс, смерть и сияние звезд

— Бог свидетель, нет, — ответил Личфилд.

— Извините, но я в затруднительном положении.

— Не стоит извиняться.

— Это вы были сегодня в зале?

Последний вопрос Личфилд проигнорировал.

— Я понимаю, вы занятый человек, мистер Кэллоуэй, и не хочу отнимать у вас время. Театр — мое ремесло, как и ваше. Думаю, мы станем союзниками, хотя и не встречались до сих пор.

Вот оно что. Великое братство служителей Мельпомены. Кэллоуэй чуть не плюнул с досады. Слишком много он повидал этих «союзников», при первом удобном случае предававших его: невыносимо назойливых драматургов или актеров, которых он сам изводил насмешками. К черту братство — это грызня голодных псов, как и в любой другой сфере человеческой деятельности.

— У меня, — продолжил Личфилд, — вечный интерес к «Элизиуму».

Он довольно странно выделил слово «вечный». Оно определенно прозвучало с похоронным оттенком Навеки со мной.

— Вот как?

— Да, за многие годы я провел немало счастливых часов в этом театре. И искренне сожалею о том, что принес вам горькую весть.

— Какую весть?

— Мистер Кэллоуэй, я вынужден сообщить, что ваша «Двенадцатая ночь» будет последней постановкой «Элизиума».

Несмотря на то что известие не было неожиданным, оно оказалось болезненным Выражение лица Кэллоуэя не укрылось от внимания его гостя.

— Ах… так вы не знали. Стало быть, здесь предпочитают держать артистов в неведении? Служители Аполлона никогда не отказывают себе в таком удовольствии. Месть уязвленного бухгалтера.

— Хаммерсмит, — пробормотал Кэллоуэй.

— Хаммерсмит.

— Ублюдок.

— Его племени нельзя доверять. Вижу, вам не нужно объяснять это.

— Вы думаете, театр закроют?

— Увы, не сомневаюсь. Если бы он мог, то закрыл бы «Элизиум» завтра же.

— Но почему? Я поставил Стоппарда, Теннесси Уильямса — их всегда играют в хороших театрах. Зачем же закрывать? Какой смысл?

— Боюсь, исключительно финансовый. Если бы вы, подобно Хаммерсмиту, мыслили цифрами, вы бы поняли — это вопрос элементарной арифметики. «Элизиум» стареет. Мы стареем Мы вымираем. Нас ждет одинаковая участь: закрыть дверь с той стороны и уйти.

«Уйти» — в его голосе появились мелодраматические оттенки. Он как будто собирался перейти на шепот.

— Откуда у вас эти сведения?

— Я много лет был всей душой предан «Элизиуму» и, расставшись с ним, стал — как бы это сказать? — чаще прикладывать ухо к земле. Увы, в наши времена трудно повторить успех, который видела эта сцена…

Он ненадолго умолк. Казалось, задумался о чем-то.

Затем вернулся к прежнему деловому тону:

— Этот театр скоро умрет, мистер Кэллоуэй. Вы будете присутствовать на погребении. Вы ни в чем не виноваты, но я чувствую… что должен предупредить вас.

— Благодарю. Постараюсь оценить. Скажите, вы были актером, да?

— Почему вы так подумали?

— Ваш голос.

— Отчасти слишком патетический, я знаю. И боюсь, с этим ничего не поделать. Даже когда я прошу чашку кофе, мой голос звучит как голос короля Лира во время бури.

Он виновато улыбнулся. Кэллоуэй почувствовал к нему симпатию. Может быть, он выглядел несколько архаично, даже абсурдно, но его манеры покорили Терри. Личфилд не превозносил своей любви к театру, как делали многие люди его профессии, и не призывал громы и молнии на головы тех, кто работал, например, в кинематографе.

— Признаться, я немного утратил былую форму, — добавил Личфилд. — Но, с другой стороны, я уже давно не нуждаюсь в ней. Вот моя жена…

Жена Кэллоуэй очень удивился тому, что у Личфилда оказались гетеросексуальные наклонности.

— Моя жена Констанция играла здесь довольно часто и, смею сказать, с большим успехом. До войны, разумеется.

— Жаль, если театр закроют.

— Конечно. Но я боюсь, в последнем акте этой драмы никаких чудес не предвидится. Через шесть недель от «Элизиума» не останется камня на камне. Но я хочу, чтобы вы знали: за театром следят не только алчные и корыстолюбивые люди. Вы можете считать нас своими ангелами-хранителями. Мы желаем вам добра, Теренс, мы все желаем вам добра.

Это прозвучало искренне и просто. Кэллоуэя слова гостя тронули и отчасти ранили. Собственные честолюбивые амбиции показались безнадежными. Личфилд продолжил:

— Мы хотим, чтобы этот театр достойно закончил свои дни и принял достойную смерть.

— Чертовски стыдно…

— Сожалеть уже поздно. Мы никогда не предавали Диониса ради Аполлона.

— Что?

— Не продались бухгалтерам, законникам — людям вроде Хаммерсмита, чья душа, если она вообще есть, не превышает размеров моего ногтя, а цветом походит на серую вошь. Мы имеем смелость следовать своему предназначению. Мы служим поэзии и живем под звездами.

Кэллоуэй не совсем понял аллюзию, но уловил основной смысл речи и вновь почувствовал симпатию к Личфилду.

Внезапно в торжественную атмосферу их разговора из-за кулис ворвался голос Дианы:

— Терри? Это ты?

Чары рассеялись. До этого момента Кэллоуэй не замечал, что присутствие Личфилда производило на него почти гипнотическое воздействие. Точно родные руки бережно укачивали его. Теперь Личфилд отступил от края сцены и заговорщически зашептал:

— Одно последнее слово, Теренс.

— Да?