Книги нашего детства

Лев Петрович Пирожков
Был немножко бестолков.

Вместо собственной постели

Ночевал он на панели,
Удивляясь лишь тому,
Что проходят по нему.

Если можно верить слуху,

Он, со службы приходя,
Вешал часики на муху
Недалеко от гвоздя.

Уносил с обеда ложку

И в передней каждый день
Надевал живую кошку
Вместо шапки набекрень.

По ночам, когда, бывало,

За окном луна вставала,
Он со свечкой шел к окну
Любоваться на луну.

Лев Петрович Пирожков

Был довольно бестолков.

Человек он был хороший,

Но всегда менял калоши:
Купит пару щегольских,
А гуляет — вот в таких!

За дровами у сарая

На дворе он ждал трамвая
И сердился — просто страсть —
Что на службу не попасть.

С очень длинною удою

Он на озеро ходил,
Сам скрывался под водою,
А карась его удил.

Очень часто к телефону

Вызывал свою персону:
«Два пятнадцать двадцать пять,
Льва Петровича позвать!»

Лев Петрович Пирожков

Был ужасно бестолков.

Он пошел на именины

Воробьевой Антонины,
А попал в соседний пруд.
   Тут
   И был ему капут[175].

«Лев Петрович», конечно, не дотягивает до классического «Рассеянного», но несомненно: перед нами не только образ, чрезвычайно похожий на героя Маршака, но и стихотворение, дающее с маршаковским целый ряд сюжетных, композиционных и стилистических совпадений. Так же как «Рассеянный», «Лев Петрович» начинается двустишием, которое представляет героя в его главном качестве («рассеянный» — «бестолковый») и становится затем рефреном. Так же как «Рассеянный», «Лев Петрович» состоит из ряда более или менее однородных эпизодов, разбитых рефреном на композиционно соотнесенные части. Лев Петрович путает калоши, Рассеянный — гамаши; Лев Петрович надевает на голову живую кошку, Рассеянный — сковороду, причем делают они это в одинаковых синтаксических конструкциях: об одном говорится «Надевал живую кошку / Вместо шапки набекрень», о другом — «Вместо шапки на ходу / Он надел сковороду». Об одном: «Вместо собственной постели / Ночевал он на панели». О другом: «Вместо валенок перчатки / Натянул себе на пятки».

Изысканная «детская» простота стиха, неприметно инкрустированная в стихи скороговорка — «За дровами у сарая / На дворе он ждал трамвая», наконец, игра с цифрами — «Два пятнадцать двадцать пять», — все это так же далеко от Пяста, как близко к Маршаку. Если бы под стихотворением не стояло имя другого автора — появись оно в печати, например, анонимно — ни у кого не было бы и тени сомнения, что перед нами — маршаковское произведение, ранний вариант «Рассеянного», нащупывание темы, недалекие подступы к образу.

Это сходство становится еще наглядней, если сравнивать со «Львом Петровичем» не канонический текст «Рассеянного», а его черновые варианты: черновики «Рассеянного» начинаются, фигурально говоря, там, где кончается «Лев Петрович»:

Вместо чая он налил
В чашку чайную чернил
Вместо хлеба [булки] съел он мыло
Очень горько это было.
[Вместо сладкого варенья]
[Съесть хотел он бутерброд]

Ничего не замечая

Вместо утреннего чая
Из бутылки он налил
В чашку чайную чернил
Вот какой рассеянный
С улицы Бассейной
[Вместо][176]

Существует предание о том, как Маршак встретил вернувшегося из ссылки Пяста — в нужде и в болезни — и, чтобы поддержать его, предложил ему написать детское стихотворение для издательства «Радуга». Пяст стал отнекиваться: он, дескать, никогда не писал для детей, да и его ли, Пяста, это дело… Тогда Маршак оказал Пясту «необыкновенную помощь: выхлопотал (…) аванс под будущую книжку, а потом написал за него эту книжку, которая так и вышла под именем Пяста. Это был самый первый, неузнаваемый вариант „Рассеянного“ — книжка под названием „Лев Петрович“»…[177]