Книги Судей

Даже в темноте Марджери увидела, что лицо Фрэнка преобразилось – теперь на нем было написано облегчение. Она с тошнотворным ужасом поглядела на портрет, который всего лишь пять минут назад казался ей живым.

Но Фрэнк покачал головой.

– Нет, я должен закончить работу сейчас же, – сказал он. – Я не верю в предсмертное раскаяние. Доделать осталось немного: я работаю быстро. Всего-то требуется – сделать поглубже тень у рта. Ты понимаешь, что я имею в виду? Нет… сейчас слишком темно, чтобы ты увидела это, но я-то вижу достаточно ясно. Хотелось бы объяснить тебе, что я имею в виду, но ты не поймешь. Неужели ты не видишь, что там, на холсте, – именно я? А тот, кого ты принимаешь за меня, давно мертв. Случай наподобие Пигмалиона, только другой его вариант, не правда ли? Пигмалион сделал так, чтобы его статуя ожила, а я – вложил свою жизнь в этот портрет. Если история о Пигмалионе правдива, то она намного проще того, что сделал я.

– Да, дорогой, – спокойно сказала Марджери, – я знала, что твой портрет будет замечательным произведением. Но ты прав, сейчас слишком темно, чтобы я разглядела его, и слишком темно, чтобы ты его дописал. Давай уйдем и вместе поищем те главы, о которых ты говорил. Да, я помню их все. Как мне кажется, они очень хорошие, светлые и очень важные – особенно они важны сейчас, и, знаешь, они намного лучше тех, которые ты написал здесь.

Она взяла его под руку, всю свою душу вложив в прикосновение.

– Пошли, – сказала она и тут же почувствовала, как задрожала рука Фрэнка. Но он не двинулся с места.

– Ты просил сегодня днем, чтобы я поцеловала тебя… а сейчас, Фрэнк, я прошу: поцелуй меня. Поцелуй меня супружеским поцелуем, как муж должен целовать жену свою.

И молодой мужчина, стоя рядом с ужасным холстом, поцеловал жену.

– А теперь давай выйдем отсюда на несколько минут, – сказала Марджери, – потому что здесь я не могу говорить.

Фрэнк послушался, и они вдвоем молча прошли на террасу.

– Давай присядем здесь, дорогой, и я расскажу тебе о том, что ты забыл.

– Те самые другие главы? – спросил Фрэнк. – Они мне нужны, потому что портрет еще не закончен.

– Да, те самые другие главы. Они очень короткие. Вот одна из них: я любила тебя, Фрэнк, и люблю сейчас. Я знаю, в чем заключался твой страх: это был страх за меня, а не за себя. Ты думал, что, если ты напишешь этот портрет, тебе придется вложить в него нечто такое, о чем я не знаю, то, о чем я не хотела бы услышать… Я знаю об этом и не боюсь. Но те главы, что мы написали вместе, остаются правдивыми; они – самая правдивая часть всего того, что есть. Твой портрет не завершен. Он нуждается в самой существенной части. – Она снова почувствовала дрожь, пробежавшую по его руке, но Фрэнк ничего и не сказал. – Ты говорил: я не понимаю, что ты имеешь в виду, – продолжила она, – но я понимаю. Но и ты не понимал меня, если думал, что в мире существует нечто, способное затмить мою любовь к тебе. В природе каждого из нас есть нечто неприглядное. Но все наши взлеты и падения – это прекрасные главы. Ты не можешь их разрушить, Фрэнк, хотя ты думал иначе, потому что они принадлежат как мне, так и тебе, и я не хочу, чтобы они были разрушены. Ты думал, что утратил их, но нет. Они здесь. Ты можешь прочесть их сейчас вместе со мной.

Марджери остановилась, и в этой тишине внезапно распахнулись врата ее слез. Она тут же почувствовала, как руки Фрэнка нежно обхватили ее шею.

– Марджи! Марджи! – прошептал он. – Они сейчас, именно сейчас с тобой? Боже мой! Как мало я знал! Ты избегала меня, а я думал, что ты меня бросаешь и все, что мне остается, – только этот ужас. Но что я могу поделать? Моя Книга Судей написана. Или это тоже неправда?

– Ты помнишь то, что говорил? – спросила Марджери. – Разве ты не рассказывал мне, что тебе отвратительно то, что ты пишешь? Почему тебе это отвратительно?

– Почему мне это отвратительно? Потому что это нечто ужасное, гадкое!

– Пойдем в студию, – сказала Марджери.

– Нет, нет! – закричал он. – Куда угодно, только не туда.

– Пойдем, Фрэнк, – сказала она. – Ты должен пойти со мной.

В коридоре висели ножи и мечи, которые Фрэнк когда-то купил в Судане. Марджери сняла один из них – короткий обоюдоострый кинжал. На столике стояла лампа, и она взяла ее в другую руку.

– Открой дверь, – приказала она мужу.

Когда он сделал это, она вложила кинжал ему в руку и встала с лампой рядом с холстом.

– Давай, Фрэнк!

Какое-то мгновение он стоял, трогая лезвие и глядя на Марджери. Потом внезапным движением схватил свободной рукой край мольберта, а другой полоснул кинжалом по нарисованному лицу.

– Ты – дьявол, ты – дьявол, – зло бормотал он.

Он колол и резал портрет, отрывал клочья, бросал на пол и топтал, потом поднимал снова, чтобы изрезать еще мельче… Через несколько минут ничего не осталось, кроме жалких обрывков холста, болтающихся в раме.

…На следующий день приехал Джек Эрмитадж. Друг семьи так и не узнал, почему Марджери послала за ним, но хозяйка дома так искренне благодарила его за приезд, что он остался весьма доволен.