Книги в моей жизни

*Издана Джоном Лейном, Бодли Хед, Лондон, 1934 (примеч. автора).

ное им слово било точно в цель. Обо всех писателях, которых я тогда страстно любил, он писал и говорил в своих лекциях. Он был для меня чем-то вроде оракула.

Теперь, когда я обрел его вновь, теперь, когда я постоянно слышу о нем, у меня возникает впечатление, будто ко мне вернулась молодость. Он по-прежнему для меня "учитель". Слова его даже и сегодня способны околдовывать меня. В эту самую минуту я не могу оторваться от его "Автобиографии" - в высшей степени питательной, стимулирующей книги из 652 плотно сброшюрованных страниц. Я упиваюсь этой предельно искренней, честной, откровенной биографией, в которой содержится немыслимое количество как бесценных мелочей (в высшей степени поучительных!), так и крупных событий роковых поворотов в жизни любого человека. "Если бы все люди, которые пишут автобиографию, осмелились рассказать о вещах, ставших причиной самого сильного горя в их жизни, это принесло бы куда больше пользы, чем их гневные отповеди в делах общественных", - говорит автор. Подобно Селину, Поуис умеет говорить о своих несчастьях с юмором. Подобно Селину, он может рассказывать о себе в самых уничижительных выражениях, называя себя дураком, клоуном, слизняком, трусом, дегенератом и даже "недочеловеком", что никоим образом не уменьшает масштаб его личности. Книга его полна жизненной мудрости, которая раскрывается не столько в значительных, сколько в мелких инцидентах.

Он дописал свою книгу, когда ему шел шестидесятый год. Там есть два пассажа - всего лишь два из многих, очень многих, которые я хотел бы процитировать, - где этот человек раскрывается с особо ценной для меня стороны. Вот один из них: "Что теряем мы, становясь старше? Нечто от самой жизни. Да, от самой жизни, но есть вещь куда более важная - нет! дело не в том, что более важная: я имею в виду некую более ценную субстанцию - то, как мы представляем себе "жизнь", становясь старше. Сейчас мне кажется, что на шестидесятом году я сумел сохранить необычайно многое из моего поведения в раннем детстве, и, поскольку так получилось, У меня возникает искушение придерживаться такого подхода: чем упорнее использую я это детское во мне, чем сильнее Цепляюсь за это детское, тем мудрее - пусть с потерей человеческого - становится моя зрелая жизнь". В другом месте говорится следующее: "Вся моя жизнь делится на две части: первая до сорока лет, вторая - после сорока. В течение первой половины я отчаянно стремился пробудить именно те чувства, которыми восхищался в своих любимых книгах, тогда как всю вторую половину я стремился открыть свои истинные чувства, оттачивая их, оценивая и совершенствуя в соответствии с моими собственными, а не чужими понятиями".

Но вернемся к человеку, которого я знал - по лекторской кафедре. Именно Джон Каупер Поуис, потомок поэта Каупера, сын английского священника с валлийской кровью в жилах - с тем огнем и магией, которые всегда присущи гэльскому духу, первым познакомил меня с ужасающими и величественными деяниями Дома Атридов. Это очень яркое воспоминание: я помню, как он, завернувшись в мантию, смежив веки и закрыв глаза ладонью, начал свою вдохновенную речь - полет красноречия, от которого у меня закружилась голова и пропал дар речи. Его поза и жесты показались мне тогда немыслимыми, тогда как выражения обличали, вероятно, слишком драматический темперамент. (Конечно, он актер, этот Джон Каупер Поуис, однако не на той сцене, на какой себя показывает. Он, скорее, актер в духе Шпенглера.) Но чем чаще я его слушал, чем больше читал его книги, тем больше терял свой критический запал. Когда я выходил из зала после его лекций, у меня часто возникало впечатление, будто он околдовал меня. И это было удивительное колдовство. Ибо, за исключением знаменитой встречи с Эммой Голдман в Сан-Диего, это был мой первый личный опыт, мой первый реальный контакт с живым духом из числа тех редких существ, которые посетили нашу землю.

Не стоит и говорить, что у Поуиса были свои светочи, о которых он повествовал с неистовым восторгом. Я употребил слово "неистовый" вполне сознательно. Прежде мне не доводилось слышать, чтобы кто-нибудь публично выражал неистовый восторг - особенно в отношении писателей, мыслителей, философов. Эмма Голдман, столь же вдохновенная на кафедре и порой вещавшая на манер сивиллы, производила тем не менее такое впечатление, будто сам ее интеллект излучает свет. При всей ее пылкости и эмоциональности она дарила огонь электрического свойства. Поуис полыхал пламенем и дымился, словно огонь вырывался из самых глубин его души. Литература была для него манной, посланной свыше. Раз за разом он срывал с нее покровы. Чтобы напитать нас, он наносил раны, и эти шрамы никогда не заживали.