Книги в моей жизни

К этому времени я был готов к любому названию, которое он мог бы упомянуть. Меня совсем не удивило, что он прочел «Последнего из могикан» на иврите или «Сказки тысячи и одной ночи» (сокращенный вариант для детей — я сам только его и читал!). Равным образом, не удивился я, когда узнал, что он читал Бальзака, Д’Аннунцио^{99}, Шницлера («Фрейлейн Эльза»), Жюля Верна, «Нана» Золя, «Мужики» Реймонта и даже «Жана-Кристофа», хотя мне было особенно приятно услышать последнее название. («Поздравляю, Лилик! Должно быть, ты пережил удивительные мгновения!») Ведь упомянуть эту книгу означает — для любого мужчины и женщины — вспомнить самые волнующие часы юности. Перешагнуть порог юности, не прочитав «Жана-Кристофа», — это потеря невосполнимая.

«А кто написал книгу под названием „Красная роза“[159]? — спросил он. — Автором был француз, я уверен».

Похоже, эта книга произвела на него глубокое впечатление.

Отсюда мы перескочили к «Парижским тайнам», сочинениям Мопассана, «Тартарену из Тараскона» (которого он обожал), странной повести или рассказу Толстого, где Толстой дает два разных конца^{100}. (Я эту вещь тоже знаю, но не могу вспомнить название.) А затем перешли к Сенкевичу. Что за человек! («Что за человек этот Линкольн!» — так до сих пор говорят некоторые южане. Это означает: «Что за несносный, совершенно невозможный тип!») Да, нет сомнения, любой мальчишка, который впервые берет в руки книгу страстного поляка, должен воскликнуть: «Что за человек этот польский писатель!» Какой это был вулкан! Такой поляк! Если бы мы в детстве могли заговорить языком Амьеля, то разве не сочинили бы ту же песню, какую пропел Амьель о Викторе Гюго? Вы случайно не помните этот удивительный отрывок из «Задушевного дневника» Амьеля? Позволю себе заметить, прежде чем я процитирую этот отрывок, что мы обсуждали «Человека, который смеется», который, если не ошибаюсь, производит на молодых людей куда более сильное впечатление, чем «Отверженные»…

«Его [Гюго] идеал — это необыкновенное, гигантское, чрезвычайное, несоразмерное. Самые характерные для него слова: громадный, колоссальный, огромный, необыкновенный, чудовищный. Он умеет сделать экстравагантной и странной даже натуру ребенка. Единственно невозможное для него — это быть естественным. Короче говоря, его страсть — это величие, его недостаток — это чрезмерность. Отличительная его особенность — титаническая мощь во всем ее великолепии, но со странным оттенком ребячливости. Самое слабое его место — это вкус, чувство меры и чувство юмора: ему не хватает остроумия в самом тонком значении этого слова… Ресурсы его неисчерпаемы, и возраст словно бы не имеет над ним никакой власти. Какие бесконечные запасы слов, образов и идей воплотил он на страницах своих книг — и какую груду сочинений оставил после себя! Извержения его подобны вулкану, и, будучи неутомимым тружеником, он постоянно воздвигал, разрушал, уничтожал и возрождал собственный мир — творение скорее индуистского, нежели эллинистического склада…»

По странному совпадению, наш разговор о книгах свернул в другую сторону, обратившись к этим извергам рода человеческого — Тамерлану, Чингисхану, Аттиле, чьи имена, как мне стало ясно, вызывали у Шаца такую же смесь ужаса и восторга, как у любого другого, кто читал об их кровавых деяниях. Я сказал, совпадение, поскольку обнаружил у Амьеля длинные пассажи лишь там, где речь шла о Гюго и этих трех злодеях. Амьель описывает, как он читал «Голубой стяг». «Эту историю рассказывает турок по имени Ойгур», — говорит он. И продолжает так: