Книжник

А теперь он прочёл, как люди смеялись над этим, и говорили, что никакого Бога нет, и это всё вздор. Как же так? Слова «пошлость» он тогда ещё не знал, и определил прочитанное словом, которое слышал в начальной школе — «безобразие». Ему лгали! Лгали буквы и строки, кривлялись параграфы, над ним хихикали главы и издевались страницы. Книги могут лгать! И от этого-то понимания в нём впервые перевернулась душа, и хлынули слёзы.

…Мутный поток чувственности, забурливший в нём в эти годы, и любопытство к вещам запретным отвлекли от книг. Но первая и единственная в его жизни испробованная наркота породила страшное ощущение отсутствия себя, с которым он, ещё не вполне осознававший себя подросток, смириться не смог ни на минуту, а первый постельный опыт привёл к недоумению: «И это всё?»

Впрочем, большого разочарования Адриан не испытал, ибо в это же время наконец понял, что надо искать.

В тот день Адриан сидел на скучном уроке обществоведения, под диктовку учителя вписывая в тетрадь категории идеального и материального, единичного и множественного, количественного и качественного, абсолютного и относительного. Неожиданно поднял руку и спросил, задумчиво и серьёзно:

— А как соотносятся эти парные категории между собой, и — соотносятся ли вообще?

Парфианов не был, по мнению учителя, одним из тех хамоватых дурачков, что вечно норовят идиотскими вопросами затянуть урок, и он, внимательно глядя в почти чёрные глаза ученика, ответил, что в принципе, да, соотносятся, ведь это бытийные категории, а бытие нерасчленимо.

— Стало быть, абсолютное должно быть единичным, качественным, и… материальным или идеальным?

— Идеальным, — ответил учитель и бросил на него исподлобья недоброжелательный взгляд, в котором промелькнуло неприязненное беспокойство.

Парфианов заметил, что начинает раздражать педагога, но позволил себе задать ещё один короткий вопрос, всем видом показывая, что он-то уж будет последним.

— А что такое абсолютное, если его определить… ну, попроще?

Учитель, уняв грозным жестом начавший было шуметь класс, быстро и нервно ответил: «Это — истина» — и торопливо отойдя от его стола, продолжил диктовать.

Парфианов уже где-то слышал пилатовский вопрос, и теперь задумался над ним основательно. Что такое Истина, чёрт возьми? Ему казалось, что без понимания этого невозможно, прежде всего, думать, но, вдумавшись, понял, что без этого он не сможет и жить. Если не понять, что такое истина, как понять, что — неистинно? Как вообще без этого можно что-то понять? Чтобы сдвинуть мир, нужна точка опоры, чтобы начать правильно мыслить, нужен критерий истинности. Ну, и отчего оттолкнуться? Что в его жизни Абсолютно, Идеально, Единично, Качественно, сиречь — Истинно? А ничего. Совсем ничего. Трескотня какая-то и больше ничего.

Значит, надо найти её, эту Истину. Абсолютную, Идеальную, Единичную, Качественную. Это было уже кое-что. Предмет его поисков должен быть лишён относительности, быть единственным, он не должен меняться и искажаться. И что это?

Теперь Адриан читал книги другими глазами, и каждый фолиант мысленно оценивал только на предмет содержания в нём Истины. Книги стали опадать, как листья по осени.

Но больше всего его поражали всё же не книги, но люди: никого из них этот вопрос, казалось, вообще не волновал. Адриан так и не нашёл собеседника, — ни в отце, ни в приятелях. От него либо отмахивались, пожимая плечами, либо вертели пальцем около виска, либо шарахались.

Впрочем, однажды Адриан натолкнулся на того, кто ставил перед собой тот же вопрос, что и он — во всей его детской непосредственности и пугающей полноте. При разводе мать из общей семейной библиотеки забрала собрания сочинений Чехова и Тургенева, а отцу достались Толстой, Достоевский и ветхий Ницше, 1915 года издания, с ятями. Проглядывая коричневые томики яснополянского старца, Адриан натолкнулся на толстовскую «Исповедь».

Случайно ли книга раскрылась на сакральной для него фразе или был в этом некий тайный промысел?

«…я жил, но потом со мною стало случаться что-то очень странное: на меня стали находить минуты недоумения, остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать. Эти остановки жизни выражались всегда одинаковыми вопросами: Зачем? Ну, а потом? Сначала мне казалось, что это так — бесцельные, неуместные вопросы. Но только что я тронул их и попытался разрешить, я тотчас же убедился, что это не детские и глупые вопросы, а самые важные и глубокие вопросы в жизни, и в том, что не могу, сколько бы я ни думал, разрешить их. Истина была то, что жизнь есть бессмыслица».

Распахнув страницу на последней фразе, Адриан вернулся к началу и стал читать, заворожённо водя пальцем по строке и затаив дыхание. «И это сделалось со мной в то время, когда мне не было пятидесяти лет…»