Книжное дело

Встреча клонилась к закату. Солнце в многострадальном окне покраснело и потускнело, горячая приторная выпивка сопровождалась общими темами, и вдруг — нате вам! — Головин остро глянул на Острожского, спросил четко и коротко:

— Ну, вы надумали?

Это было неприлично! Острожский расплескал вино: ишь чего надумал! Сказано тебе, подожди, — нужно выдержать необходимую паузу, посоветоваться с людьми. Это два дня, а не две рюмки!

Но тем-то и отличается опьянение простого человека от опьянения человека благородного, что пьяный благородный стремится отдыхать, а пьяный простой старается работать.

— Вот, взгляните, чем не деньги? — Головин выложил перед Острожским свой главный аргумент, — листик серой бумаги, полученный в Москве от Федора Смирного.

Острожский брезгливо подцепил листик острым ногтем и подтащил поближе, огибая винную лужицу.

На листе был написан столбец странноватых закорючек. Собственно, это были вполне читаемые знаки, но на разных языках. Например, первая строка содержала греческие буквы. Князь не все их разобрал, но смысл понял:

— ПЕРИПАТЕТИКА АРИСТОТЕЛОС!

Куда девался хилый хмель!

— Так что ж вы сразу не сказали, друг мой? Это все… можно?

— Не все, не все, — но на выбор. Поторгуемся, князь. Вы рассмотрите список, покажите вашим цеховикам. Нам нужен станок со стальным винтом, два комплекта свинцового шрифта, — уж извините — славянского! Еще — запас краски и точный рецепт ее приготовления. Проверять будем здесь, на месте.

Беседа закончилась с раскрытыми ртами. Головин ушел в нормальном настроении, а два князя размечтались, как они вывезут замечательные оригиналы из огнеопасной страны, как поставят их на печать, как распространят бесценные знания на всю вселенную. Как разбогатеют, черт возьми!

Головин еще потолкался в Вильне, четко уяснил, что из местных печатников, — а их всего трое, — никто в Москву добровольно не поедет, приценился шепотом, сколько возьмут за станок втемную — мимо гильдии. Оказалось, действительно — нисколько. Всех денег не заработаешь, а городская виселица на ближайшие выходные совершенно свободна.

Вот вам и немецкая жадность!

— А если у вас литовский князь купит?

— Тогда что ж? — тогда ничего!

Головин послал печатников к Острожскому спросить, не желает ли светлейший чего-нибудь по печатной части.

Еще через пару дней Головин скакал в Москву с предложениями Острожского. Оплаченные мастера в течение трех месяцев будут тайно делать детали станка, как бы в запас. Потом запчасти потихоньку переправят в Новгород. Там станок соберет немецкий мастер в присутствии московских приемщиков. В сборе или, как пожелаете, его повезут в Москву. За все про все Острожский просит телегу книг из византийской библиотеки. Отбирать хочет сам. Настаивает хотя бы на половине виденного списка с добавкой, чего увидит на месте. Просит «опасной грамоты» — гарантии неприкосновенности, обещает пожертвовать на московские храмы. В крайнем случае, готов ехать инкогнито под честное слово князя Курбского.

Головин скакал резво — можно было торговаться, а значит, сделка почти состоялась. Это по-нашему, по-новгородски! И понимал это даже конь.

Глава 26. Страсти по славянской грамоте

Федор сердился на мастеров. Пока Головин многократно, почти ежемесячно перемещался между Москвой, Вильно и Острогом-на-Горыни, вотчиной князя Константина, «книгознатцы» болтались без дела. В трезвом виде их уже никто не помнил. И ладно бы, покоились в гробах, так нет! — норовят выползти на самую главную нашу, Красную площадь. Там, конечно, не все сверкает великолепием, — одно слово — базар, но и среди тележных нагромождений, торговых палаток, умеренно пьяных обывателей наши деятели искусств выделялись шаткой статью. То есть, они только по трое и могли передвигаться.

— Божий скот на четырех ногах устойчив, — цедил Смирной, — а сия скотина и на шести спотыкается.

А чего было мужикам не спотыкаться, когда жертвенная выпивка у них не переводилась, а закуска падала с царского стола? Ну, пусть — из-под стола, все равно избытки царские пахли и выглядели намного лучше обыденной русской еды.

Смирной лишил пьяниц довольствия.

— Нечего уродов поощрять! — сказал он как-то Заливному, — вели переписать их из дворца в какой-нибудь убогий монастырик.

— Вот, обитель при храме Николы Гостунского у нас запустела. Давай туда определим.

— А не сдохнут?

— А хоть и сдохнут, нам-то что? Скоро станок прибудет.

— Нет, Проша, нам теперь нужно с этими людьми считаться. Слишком много на них изведено. Нас за такой расход не похвалят. Давай их образумим.

— Как ты эту падаль образумишь? Им гроб — дом родной!

— А Егор у нас на что? А Ермилыч? А мы сами разве в трагедиях несведущи?

Прошка радостно захохотал, предвкушая удовольствие.

Ледяным утром 16 ноября 1562 года у покосившегося забора Печатного двора — так теперь именовалось странное заведение — взвизгнул турецкий рожок. Звук варварского инструмента пробуравил морозную тишину, проник в щели нетопленной палаты, где в гробах под тулупами отдыхали печатные мастера.