Книжные магазины

Можно сказать, что логика, частично объясняющая отношения между римской и греческой культурой в античности, в которой преемственность, подражание, заимствование и насильственное присвоение служили для империи инструментами обеспечения собственной культурной гегемонии, когда мифы были переформулированы (от Зевса к Юпитеру), а эпос переписан (от «Илиады» и «Одиссеи» Гомера к «Энеиде» Вергилия), – эта логика могла бы стать моделью для понимания и прочтения отношений между Соединенными Штатами и Францией в современную эпоху. Хотя Лондон тоже был культурной столицей XIX столетия, Париж, как мы уже видели, стал для него центром литературы и живописи. В двадцатые и тридцатые годы ХХ века знаменитости вроде Хемингуэя, Стайн, Бич, Дос Пассоса, Боулза или Скотта Фицджеральда обрели в Париже ощущение столичности и богемную экзальтацию. Для целого поколения американских интеллектуалов, а эти громкие имена представляют собой ничтожную часть тех, кто приезжал в Париж и увозил оттуда идеи вместо сувениров, Франция стала моделью культурного grandeur[76] и управления символическим наследием. Если был прав Хемингуэй и французская столица представляла собой праздник, который всегда с тобой, неудивительно, что он смог эмигрировать в тридцатые годы, когда нацизм пришел к власти в Германии и в конечном счете разразилась Вторая мировая война. Пикассо остался в Париже и там создал систему рынка современного искусства; там осталась Бич, а Хемингуэй вернулся как солдат освобождения. Но большинство французских авангардистов и американских романистов вновь встретились или познакомились друг с другом – а также с художниками, галеристами, историками, журналистами, архитекторами, дизайнерами, кинорежиссерами или книготорговцами – в Нью-Йорке. Том же городе, что, проведя крупные выставки, посвященные Ван Гогу или Пикассо, постепенно создал на этой основе собственное изложение современного искусства, возвеличив сначала абстрактных экспрессионистов, а позднее поп-арт во главе с Уорхолом и «Фабрикой». Эти пятидесятые и шестидесятые годы очаровывают, потому что американские писатели, больше всего созвучные своей эпохе, по-прежнему посещают Париж. Но с другим смыслом. Потому что, когда во Францию едут Керуак или Гинзберг, они следуют по пути, обратному тому, что проделал Боулз, и останавливаются в Танжере, словно один город равнозначен другому. Для Керуака французский был родным языком, а Ферлингетти переводил сюрреалистов вроде Жака Превера. Позднее во французскую столицу отправятся и другие американские авторы, также тесно связанные с воображаемым миром книжного магазина, такие как Пол Остер, переводчик Малларме, но главные литературные авторитеты для этих позднейших поколений – американцы, а не европейцы. Париж превратился в Библиотеку Мировой Литературы, тогда как в Сан-Франциско, Лос-Анджелесе, Чикаго или Нью-Йорке постоянно открываются книжные магазины, призванные войти в число самых важных культурных центров второй половины ХХ века. Хорошо это или плохо, но одним из таковых является второй Shakespeare and Company, который не находится на американской территории и кажется посольством или чужаком.

В документальном фильме «Портрет книжного магазина в старости» некто говорит, что Джордж Уитмен был самым американским человеком, которого он знал, в силу своей прагматичности и бережливости: работать в книжном должны были молодые люди, питающие страсть к литературе, без какой-либо оплаты, в обмен на кровать, еду и – этого он не говорит – престижный опыт: ведь они работали и жили в Shakespeare and Company, в самом сердце Парижа. По сути Уитмен воплотил мечту каждого молодого американского читателя: его магазин соответствовал стереотипу так же, как книжный в «Гарри Поттере», и был туристической достопримечательностью с очень ярким маркером, столь же важной для студента, изучающего литературу, как Эйфелева башня или Джоконда. Кроме того, в нем можно было еще и жить, он давал возможность – как и карта в издании «Игры в классики» – придать литературе пространственное измерение, превратить ее в тело или в гостиницу. «Living the Dream»[77] могло бы быть его девизом. И сделал он это посредством концептуальной и коммерческой операции по отношению к первоначальному Shakespeare and Company, которую можно рассматривать с двух точек зрения: с одной стороны – как продолжение или наследие; как присвоение или даже узурпацию – с другой. В одном интервью Уитмен говорил: «Она никогда ничего о нас не знала. Мы ждали ее смерти, потому что если бы я ее попросил и она ответила бы мне отказом, то я не смог бы взять название даже после того, как она умерла. Тем не менее я думаю, что она бы согласилась». Очевидно, что он не выбрал La Maison des Amis des Livres в качестве названия для своего магазина как из-за своего англосаксонского происхождения, так и из-за коммерческого потенциала бренда, который обеспечивал приток туристов. И их естественную растерянность.