Книжный на левом берегу Сены

Никто не выражал свои восторги горячее и громче, чем сама Сильвия, зажатая среди толпы, откуда ей даже не было видно Элиота на низеньком помосте. Но вдруг зрители начали расступаться, освобождая ей путь, а Элиот уже протягивал Сильвии руки, приглашая встать рядом с собой, и глаза его сияли. Едва понимая, что происходит, — часть ее все еще находилась во власти поэтических чар, среди смутных теней древнего мира, вызванного к жизни в этот парижский вечер, — она пошла навстречу ему. Элиот обнял ее за плечи и развернул лицом к зрителям, и овации взметнулись к таким оглушительным высотам, каких Сильвия и представить не могла, пока не услышала собственными ушами.

Охваченная страшным смущением, ошеломленная обрушившимися на нее шумными приветствиями, Сильвия не сумела заставить себя взглянуть в глаза никому из тех, кто стоял перед ней, и смотрела вдаль, позволяя зрению туманиться. Найдя в себе силы ответить на овации улыбкой, чудом всплывшей из глубин ее немевшего, но глубоко благодарного нутра, она подняла руки и принялась аплодировать своим друзьям.

— За Сильвию! — выкрикнул Эрнест, поднимая свой стакан, и свистнул.

— За «Шекспира и компанию»! — прокричал кто-то в ответ, и одобрительный свист удесятерился.

— За вас, — отозвалась Сильвия.

Вспоминая торжества по случаю открытия своей лавки, когда Киприан с Адриенной вынудили ее произнести речь, Сильвия накануне поклялась себе, что никакие силы не заставят ее в этот раз взять слово, хотя сейчас она испытывала не меньше гордости и счастья, чем в тот незабываемый день. Сегодняшнее событие само говорило за себя.

Наконец овации улеглись, публика поспешила пополнить свои стаканы и тарелки, и над помещением повис мерный гомон переговаривающихся голосов, подействовавший на Сильвию успокоительно. Она снова была в своей тарелке, в своей стихии. Примерно час она курсировала среди гостей, переходила от одного разговора к другому, а потом внезапно оказалась лицом к лицу с Джойсом. Одним, без Норы. Она не могла припомнить, когда они в последний раз оказывались вдвоем среди помещения, полного людей.

Он протягивал ей коробочку в блестящей серебристой бумаге, перехваченную белой атласной лентой.

— Прошу вас принять это подношение, совершенно несоизмеримое с масштабами моей благодарности вам за то, что позволили «Улиссу» завоевать Америку, а теперь и Британию.

Сильвия почувствовала, что у нее загорелись щеки и уши, а руки, точно парализованные, отказывались принять подарок.

— Ваша книга, мистер Джойс. Одиннадцать напечатанных мной тиражей — сами по себе достаточная награда для меня. — Наверное, наконец-то, после стольких лет, это было правдой.

— А здесь ее первый и все еще истинный дом. В Стратфорде-на-Одеоне. Без него она не стала бы тем, чем стала.

Да. Как же много значили для нее его слова, даже сейчас.

— Вы называете Стратфорд настоящим домом «Улисса»? Право же, вы явно путаетесь в собственных метафорах, — попробовала Сильвия отшутиться, увести разговор в сторону. Ее уши всё еще горели огнем.

— Вот уже много лет, как я отчаялся отыскать себе хотя бы подобие Итаки. — И снова эта печаль, это сожаление.

Сильвия прочистила горло и переключилась на тему повеселее.

— Как я понимаю, вас есть с чем поздравить. Подумать только, пишут, что за три месяца продано тридцать пять тысяч экземпляров! «Улисс» перегнал «Гэтсби»! И это больше, чем я продала всех наших тиражей, вместе взятых.

— И тем не менее «Рэндом хаусу» не стать «Шекспиром и компанией». — Он взял ее за руку — делал ли он так когда-либо раньше? — и вложил коробочку ей в ладонь. — Ни одно подношение недостаточно, чтобы в полной мере отблагодарить вас, но если вы примете его, для меня это будет очень много значить.

Он помолчал, опираясь на свою ясеневую трость, но после некоторого колебания решился:

— Мне всегда хотелось кое о чем спросить вас.

— Боже мой, ну конечно, спрашивайте.

— Почему вы так и не издали никакой другой книги? Я знаю, что Лоуренс обращался к вам с просьбой напечатать его «Сыновей и любовников». И думается, вы могли посодействовать Рэдклифф Холл в издании ее «Колодца одиночества».

За прошедшие годы она столько раз слышала этот вопрос. Но до сей поры все ее ответы: «У меня и с “Улиссом” забот хватает», «Дела в лавке отнимают слишком много времени»; «Шекспир и компания останутся издательством одного автора» — по существу, грешили прискорбной неполнотой.

— Думаю, потому что как никто чувствовала несправедливость, которая пришлась на долю вашей книги. Все прочие запрещенные произведения, что нуждались в помощи, появились уже позже. Ваше пострадало первым. И мне нравилось работать над чем-то первым и единственным в своем роде. «Улисс» и «Шекспир и компания». — И книга, и лавка — несравненны, первые и единственные. Не решись она признаться в своем честолюбии Джойсу, никому другому не призналась бы и подавно.

— Они… вроде как одно целое, верно?