Книжный в сердце Парижа

Как-то я проболталась Манубрио, что боюсь высоты. Она сказала, что такой страх называется акрофобией. По ее мнению, это могло свидетельствовать о том, что моя жизнь слишком определенна и что я всячески стараюсь не подвергать себя риску, например я никогда не говорю того, что на самом деле думаю. Лечение тут простое: не следует гнать от себя страх – его нужно просто принять. Держаться на гребне волны, балансируя на доске для серфинга. К примеру, потихоньку подходить к офисному окну и наконец глянуть вниз. Выйти на террасу последнего этажа. Если предоставится случай, сесть в самолет. Со временем сердцебиение и холодный пот должны исчезнуть. Мой офис находится всего на третьем этаже, но даже под пытками я бы не стала смотреть вниз. Еще не хватало, чтобы мне потом пришлось ползти к столу на карачках или ложиться на пол и кричать. Ну уж нет. Через несколько недель, для пущей правдоподобности, я заверила Манубрио, что ее инструкции возымели эффект и страх прошел. Я решила оставить его при себе.

Сейчас я смотрю на Виктора, чтобы взгляд ненароком не упал на текущую под нами воду.

– Ты готова? – спрашивает он, прежде чем поднять крышку коробки и достать безупречное пирожное.

Он берет шоколадное, я – фисташковое. Оно меньше и легче тех, которые делаю я, а две плотно прилегающие друг к другу меренги настолько воздушные, что моментально надламываются. Как на настоящей дегустации, я закрываю глаза, чтобы сосредоточиться. Ганаш плотный, но тает во рту, он ласкает нёбо, а затем сливается с рассыпчатым безе – во рту остается мягкое насыщенное послевкусие. Как в те минуты, когда тетя внезапно обнимала меня, окутывая постоянно меняющимся ароматом: запахом талька, флердоранжа, индийского сандала.

Я перехожу от одного пирожного к другому, не переводя дыхания, пытаясь с закрытыми глазами угадать вкус.

– Так каков результат твоей технической экспертизы, шеф? – спрашивает наконец Виктор.

– Думаю, для описания этих «макарон» не хватит всех имеющихся в моем словарном запасе прилагательных.

– Какая ущемленная в правах категория. Мы должны создать комитет. Больше слов для пирожных «макарон»! Попирать их права недопустимо!

Он поправляет берет на голове.

– Значит, ты умеешь их готовить?

– Более-менее.

– Как это?

Как это? Мир останавливается, время меняет форму, расширяется, сворачивается. Тесто как бархатный покров, в который мне хочется закутаться. Я, как алхимик, преобразую материю. Как рассказать ему, что пребывание на кухне меня вдохновляет, чтобы это не прозвучало смешно? Что, когда пирог не поднимается или слоеное тесто крошится, я страдаю, будто это живое существо, растение со сломанной веткой, выпавшая из гнезда птица?

– Это приятно, – отвечаю я. – Но дома их никто не ест, поэтому я больше не готовлю.

– Жаль. А я бы ел.

Осталось только два пирожных, и наши пальцы соприкасаются, когда мы тянемся к ним. Я позволяю смущению утихнуть, а затем указываю на его телефон и спрашиваю, нет ли случайно каких-нибудь новостей от тети. Кажется, нет.

Сейчас воскресенье, вторая половина дня, у меня на совести двенадцать съеденных «макарон», а в придачу я имею слабый характер и почти наверняка конституцию по типу «груша». Я сижу на мосту, который, возможно, скоро рухнет, тетя продолжает держать меня в напряжении, и я волнуюсь. Чтобы как-то приободрить себя, я решаю поговорить о ней. И хотя Виктор меня ни о чем не спрашивал, начинаю рассказывать – к моему великому изумлению, на свободном английском. Он смотрит на меня спокойно – похоже, он не особо стремится к тому, чтобы разговор сфокусировался на какой-то теме, куда-то зашел, завершился. И тут я начинаю говорить о театре, да так, что не в силах остановиться. Рассказываю о спектаклях, которые смотрела, о своем увлечении сценой, почти равном увлечению кондитерским делом, рассказываю, что продолжала думать об этом даже после исчезновения тети, что практиковалась тайно и что после лицея пошла на прослушивание в Академию актерского мастерства, но меня туда не взяли.

Виктор слегка разочарованно кривится, однако небо не падает нам на головы, мост не обрушивается, воздух, которым мы дышим, все еще полон кислорода. Я призналась во всем и до сих пор жива. Только вот почему я призналась в этом именно ему?

– В общем, ты сдалась, – говорит он.

– Было бы глупо упорствовать.

– Не знаю. До какого момента упорствовать – глупо?

Мы молчим. Действительно, до какого момента?

– Однажды я посмотрел это слово в словаре, – говорит он. – Упорство можно толковать двойственно: как ригидную закостенелость и как настойчивость в достижении поставленных целей.