Книжный в сердце Парижа

– Вивьен! – Лицо мужчины озаряет улыбка, глаза ползут наверх. Он раскрывает объятия: – Entrez, entrez, s’il vous plaît[42].

Я неуверенно смотрю на Виктора, но мужчина уже сделал несколько шагов по коридору, повернувшись к нам спиной.

– Ты знаешь французский? – шепчу я.

Виктор кивает, хотя вид у него не слишком уверенный.

Мы входим в узкий коридор, который ведет в небольшую гостиную. Я сразу понимаю, что квартира заполнена десятками написанных маслом разного размера картин с птицами различных видов. Мужчина передвигает несколько холстов, чтобы освободить нам место на диване.

Он жестом предлагает нам сесть, а сам остается стоять.

– Прошу прощения, – говорит он. – Здесь тесновато.

К моему облегчению, он сказал это по-английски. Послеполуденное солнце заливает комнату, и почему-то мне становится легче. Я смотрю в окно: когда я была маленькой, я представляла себя летающей на планере над этими крышами. Теперь мне становится страшно от одной только мысли об этом. На всякий случай я делаю три быстрых вдоха.

– Колибри Елены! – восклицает Виктор, указывая на крошечную синюю птичку на холсте.

Хозяин дома, кажется, удивлен.

– Верно, Меллисуга Хелена. Самая маленькая птица в мире.

– Это ваши? – спрашивает Виктор.

Мужчина кивает и застенчиво улыбается, глядя на нас.

Птицы парят на цветном фоне, который выполнен в стиле, похожем на фовизм. Вивьен постоянно говорила о нем: неправильные пропорции, несочетающиеся цвета, размытые очертания, отсутствие перспективы – все это, по ее мнению, давало невероятный эмоциональный заряд. Созерцание работ Матисса и Дерена наполняло ее «первозданной радостью». Однажды она подарила мне каталог с какой-то выставки, и я до сих пор листаю его, когда мне грустно.

– Вы когда-нибудь рисовали фламинго? – спрашиваю я.

– Когда-то я написал на огромном холсте композицию из пяти или шести фламинго, – отвечает художник. – Но я продал ее. Уже не помню кому. Всегда забываю, кому продаю свои картины. Соматизация расставания. Но если тебе нравятся фламинго, ты обязательно должна посетить Камарг[43].

– Мое любимое животное – древесная лягушка, – говорит Виктор. – Она обитает в Канаде и может впадать в спячку. Когда температура опускается ниже нуля, она покрывается льдом: ее сердце перестает биться и она больше не дышит. Но стоит льду растаять, она воскресает.

– Прекрасная метафора для нашего внутреннего Я. – Мужчина оживляется. – Иногда оно всю жизнь спрятано где-то глубоко, но если вы все-таки до него доберетесь, то обнаружите, что оно до сих трепещет и жаждет вас удивить.

– Моя тетя живет здесь, с вами?

Может быть, она там, в спальне, или в крохотной ванной, похожей на санузел под палубой корабля.

Художник с высоты своего почти двухметрового роста качает головой.

– Ее здесь нет? – вздыхаю я.

Вместо ответа он предлагает нам кофе. Мне хочется отказаться, но Виктор охотно соглашается.

– Моя тетя жила здесь… – настаиваю я, следуя за хозяином дома до порога маленькой кухни. – И раз ее фамилия до сих пор значится на домофоне…

– Расскажу тебе одну занятную историю, – говорит он, орудуя кофеваркой.

Я вижу зарядное устройство, подходящее моему телефону, и хозяин разрешает мне им воспользоваться. Пока я втыкаю вилку в розетку, художник объясняет, что всю жизнь мечтал о собственном доме, но, как мы знаем, зарабатывать на жизнь искусством непросто.

– Пока кто-то важный не заявит, что ваши картины чего-то стоят, для других они не будут иметь никакой ценности. Почти никто не доверяет собственному мнению. И мало кто верит в интуицию. Но твоя бабушка, например, одна из них.

– Моя тетя.

– Прости, твоя тетя.

Когда они познакомились, рассказывает он, Вивьен сразу же заинтересовалась его творчеством, посетила мастерскую и купила картину по ею же назначенной очень высокой цене.

– И успеха она достигла именно благодаря тому, что доверяет своей интуиции.

– Успеха?

Для меня это новость. Какого еще успеха? И связано ли это с ее исчезновением?

– Мы с Вивьен сразу поняли друг друга. Я уехал из Бомбея, когда мне было всего восемнадцать, и больше туда не возвращался. Мои родители, наверное, думают, что я умер. Возможно, они и сами уже умерли. Страшно это говорить, но мне все равно. Они не верили, что я смогу стать художником. В нашей касте никогда не было художников. Родители не верили и во многие другие вещи, которые меня касались. Они хотели, чтобы я был другим. Я не имел свободы быть самим собой. И этим они убивали меня.

Кофе начинает закипать, хозяин наливает его в три желтые чашки и ставит их на поднос. Я иду за ним обратно в гостиную, где Виктор рассматривает полотно с изображением аиста.

– Потом я наконец-то начал понемногу зарабатывать своими картинами, но на заре чего? Моих сорока? Тогда я стал искать съемную квартиру поближе к центру. Твоя тетя предложила мне это жилье. Она к тому времени уже решила переехать и купить себе что-нибудь в другом месте, потому что владелец отказался продавать ей эту квартиру. Вивьен хотела передать эстафету тому, кто этого заслуживает, и выбрала меня.