Книжный вор

У соседнего дома на крыльце сидела Барбара Штайнер с ее гладко причесанными волосами. Она курила и дрожала. Лизель двинулась к ней, но замерла оттого, что появился Курт. Он вышел из дому и сел рядом с матерью. Увидев, что Лизель остановилась, он позвал:

– Иди сюда, Лизель. Руди сейчас выйдет.

Чуть помедлив, Лизель пошла дальше.

Барбара курила.

На кончике сигареты дрожала морщинка пепла. Курт взял, попеплил, затянулся, передал обратно.

Когда сигарета закончилась, мать Руди подняла глаза. Запустила руку в аккуратные линейки волос.

– Наш папа тоже уходит, – сказал Курт.

Стало быть, помолчали.

Группа ребятишек у лавки фрау Диллер пинала мяч дальше по улице.

– Когда к тебе приходят и просят отдать кого-нибудь из детей, – объяснила Барбара, ни к кому не обращаясь, – ты должен ответить «да».

ЖЕНА СДЕРЖАВШЕГО СЛОВО

*** ПОДВАЛ, ДЕВЯТЬ УТРА ***

Шесть часов до прощания:

– Я играл на аккордеоне, Лизель.

На чужом. Папа закрывает глаза:

– Весь зал поставил на уши.

Не считая бокала шампанского прошлым летом, Ганс Хуберман лет десять не брал в рот спиртного. Но вот наступил вечер перед отправкой в учебную часть.

В обед Ганс с Алексом Штайнером пришли в «Кноллер» и остались там до позднего вечера. Наплевав на предупреждения жен, оба напились до беспамятства. Делу помогло и то, что хозяин «Кноллера» Дитер Вестхаймер, выставлял им бесплатную выпивку.

Видимо, пока он был еще трезвым, Ганса пригласили на эстраду поиграть на аккордеоне. К случаю он заиграл печально известное «Мрачное воскресенье»[16] – венгерский гимн самоубийству, – и хотя пробудил ту грусть, которой знаменита эта песня, зал действительно встал на уши. Лизель представила, как это было, как звучало. Жующие рты. Пустые кружки в потеках пены. Мехи вздохнули, и песня кончилась. Люди захлопали. Их залитые пивом рты призывали Ганса обратно к стойке.

Когда они кое-как добрались до дому, Ганс не смог попасть ключом в замок. Тогда он постучал. И еще.

– Роза!

Это была не та дверь.

Фрау Хольцапфель это в восторг не привело.

– Schwein! Ты не туда пришел. – Она вбивала слова в замочную скважину. – Соседний дом, глупый ты свинух.

– Спасибо, фрау Хольцапфель.

– Сам знаешь, куда засунуть свое спасибо, засранец.

– Виноват?

– Давай иди домой.

– Спасибо, фрау Хольцапфель.

– Я что, не сказала тебе, что тебе сделать со своим спасибо?

– А сказали?

(Забавно, что можно сложить из разговора в подвале и сеанса чтения на кухне у вздорной старухи.)

– Исчезни наконец!

Когда Папа в нескором времени оказался дома, он направился не в кровать, а в комнату Лизель. Пьяно стоял в дверях и смотрел, как она спит. Лизель проснулась и немедленно подумала, что это Макс.

– Это ты? – спросила она.

– Нет, – ответил он. Он в точности знал, о чем она думает. – Это Папа.

Он попятился из комнаты, и Лизель услыхала его шаги на лестнице в подвал.

В гостиной вдохновенно храпела Роза.

Утром, около девяти, на кухне Лизель получила приказ от Розы:

– Дай-ка мне вон то ведро.

Роза наполнила ведро холодной водой и спустилась с ним в подвал. Лизель двинулась следом, тщетно пытаясь остановить ее.

– Мама, не надо!

– Не надо? – Роза бросила беглый взгляд на девочку. – Или я что-то пропустила, а, свинюха? Теперь ты тут распоряжаешься?

Обе замерли.

Девочка не издала ни звука.

– Я так и думала.

Они спустились и обнаружили Папу на спине, на разостланных холстинах. Он решил, что не достоин Максова матраса.

– Ну, давай посмотрим… – Роза подняла ведро. – Жив он или нет.

– Езус, Мария и Йозеф!

Мокрое пятно было овалом и протянулось от головы Ганса до середины груди. Волосы слиплись на сторону, и даже с ресниц капало.

– Это за что же?

– Старый пьянчуга!

– Езус…

Его одежда зловеще курилась. Похмелье было видно невооруженным глазом. Оно давило ему на плечи, лежало на них мешком мокрого цемента.

Роза перебросила ведро из левой руки в правую.

– И хорошо, что ты уходишь на войну, – заявила она. Выставила палец и не побоялась тряхнуть им. – Иначе я бы сама тебя убила, не сомневайся.

Папа вытер с горла струйку воды.

– Вот и надо было?

– Надо, надо. – Роза полезла вверх по лестнице. – Не выйдешь через пять минут – получишь еще одно ведро.

Оставшись с Папой в подвале, Лизель принялась подтирать лужу холстиной.

Папа заговорил. Мокрой рукой он удержал девочку. Взял ее за локоть.

– Лизель? – Его лицо приникло к ней. – Как ты думаешь, он жив?

Лизель села.

Скрестила ноги.

Мокрая холстина подтекала ей на колено.

– Надеюсь, Пап.

Это казалось такой глупостью, таким очевидным ответом – но вариантов, похоже, было немного.

Чтобы сказать хоть что-нибудь осмысленное и отвлечь себя и Папу от дум о Максе, Лизель заставила себя присесть и сунула палец в лужицу на полу.

– Guten morgen, Папа.

В ответ Ганс ей подмигнул.

Но не как обычно. Тяжелее, неуклюже. После-Максово, похмельно. Потом он сел и рассказал ей про аккордеон прошлым вечером и про фрау Хольцапфель.