Книжный вор

Как и договорились, они ушли далеко по дороге к Дахау. Остановились среди деревьев. В длинных пятнах света и тени. Повсюду, как печенюшки, разбросаны сосновые шишки.

Спасибо, Руди.

За все. За то, что утащил с дороги, за то, что удержал…

Ничего этого она не сказала.

Ее рука опиралась на шелушащуюся ветку под боком.

– Руди, если я тебе сейчас кое-что скажу, обещаешь никому не слова?

– Ясно. – Руди чуял серьезность у девочки на лице, тяжесть в голосе. Он привалился к соседнему дереву. – Ну, что?

– Обещай.

– Уже обещал же.

– Давай еще раз. Не скажешь ни матери, ни брату, ни Томми Мюллеру. Никому.

– Обещаю.

Наклон.

Взгляд в землю.

Раз за разом она пробовала отыскать нужное начало, читая фразы у себя под ногами, цепляя слова к шишкам и клочкам обломанных веток.

– Помнишь, как я расшиблась на футболе? – сказала она. – На улице?

Понадобилось примерно три четверти часа, чтобы объяснить две войны, аккордеон, еврейского драчуна и подвал. Ну и то, что случилось четыре дня назад на Мюнхен-штрассе.

– Вот зачем ты полезла смотреть, – сказал Руди. – В тот день, с хлебом. Нету ли там его.

– Да.

– Иисусе распятый.

– Да.

* * *

Деревья стояли высокие и треугольные. И безмолвные.

Лизель вынула из сумки «Отрясательницу слов» и показала Руди одну страницу. На ней был нарисован мальчик с тремя медалями на горле.

– «Волосы цвета лимонов», – прочел Руди. Потрогал слова пальцами. – Ты говорила ему про меня?

Сначала Лизель не смогла сказать. Может, из-за внезапной болтанки любви к Руди. А может, она всегда его любила? Похоже на то. И без того неспособная заговорить, Лизель хотела, чтобы Руди ее поцеловал. Ей захотелось, чтобы он потянул ее за руку и привлек к себе. Все равно куда. В губы, в шею, в щеку. Вся ее кожа была пуста для него, ждала его.

Много лет назад, когда они бегали наперегонки по грязному стадиону, Руди был набором наспех скрепленных костей с зазубренной скалистой улыбкой. Этим вечером в лесу он был подателем хлеба и плюшевых мишек. Трехкратным чемпионом Гитлерюгенда по легкой атлетике. Ее лучшим другом. И в месяце от гибели.

– Ясное дело, я говорила ему про тебя, – ответила Лизель.

Она с ним прощалась, сама того не зная. ЧЕРНАЯ КНИЖЕЧКА ЛИЗЫ ГЕРМАН

В середине августа Лизель решила, что пора навестить Гранде-штрассе, 8, все за тем же неизменным лекарством.

Чтобы воспрянуть духом.

Так она думала.

День был потный, но к вечеру обещали дожди. В «Последнем человеческом чужаке» было одно место ближе к концу. Лизель вспомнила о нем, проходя мимо лавки фрау Диллер.

*** «ПОСЛЕДНИЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ЧУЖАК», ***

СТРАНИЦА 211

Солнце размешивает землю.

Снова и снова размешивает нас, как похлебку.

В тот момент Лизель вспомнила эти слова лишь потому, что стоял такой теплый день.

На Мюнхен-штрассе она вспоминала события минувшей недели. Видела евреев, бредущих по дороге, их потоки, их массу, их боль. Она решила, что в той цитате не хватает одного слова.

Надо было написать «мерзкую похлебку», думала девочка.

Она такая мерзкая, что я больше не могу.

Лизель прошла по мосту через Ампер. Река была восхитительной, изумрудной и густой. Можно разглядеть камни на дне, услышать знакомую песню воды. Мир не заслуживал такой реки.

Лизель пустилась вверх по склону на Гранде-штрассе. Дома были милым и мерзостными. Ей нравилась несильная боль в ногах и в легких. Шире шаг, сказала она себе, и двинула вверх, как чудище из песчаной воронки. Она принюхивалась к окрестной траве. Запах был свежим и сладким, зеленым с желтыми кончиками. Лизель прошла через двор, ни разу не обернувшись, ни секунды не паникуя и не замедлив шагов.

Окно.

Руки на раму, мах ногами.

Пятками об пол.

Книги, страницы, счастливое место.

Лизель вынула книгу с полки и села с нею на пол.

Дома ли она? – гадала Лизель, хотя ей было все равно, крошит Ильза Герман картошку на кухне или стоит в очереди на почте. Или зависла над ней призраком, онемелая и высокая, рассматривая, что там читает девочка.

Теперь Лизель было просто все равно.

Она долго сидела и смотрела.

Одним глазом еще глядя сон, вторым она видела, как умер брат. Простилась с матерью и представляла, как та одиноко ждет обратного поезда в забвение. Проволочная женщина вытянулась на земле, и ее вопль катился по улице, пока не завалился набок, словно монета, изголодавшаяся по разгону. Молодой мужчина висел на веревке из сталинградского снега. Она видела, как пилот бомбардировщика умер в железном коконе. Она видела, как еврей, который подарил ей две самые драгоценные в ее жизни книги, шел в концлагерь. И в сердцевине всего она видела фюрера – он выкрикивал свои слова и раздавал их людям.

Эти картины и были миром, и мир похлебкой кипел в ней, а она сидела среди прекрасных книг с ухоженными названиями. Все это варилось в ней, а она водила глазами по страницам, до краев своих животиков заполненным абзацами и словами.

Вы гады, думала она.

Прекрасные гады.