Книжный вор

Девочка кивнула. Она плакала, и теперь Папа, разгромленный, сломленный, обнял ее в крашеном воздухе и керосиновом свете.

– Понимаю, Папа. Правда.

Папино тело заглушило ее голос, и они сидели так еще не одну минуту – Лизель со стиснутым дыханием и Папа, гладивший ее по спине.

Наверху, когда они вернулись, Мама сидела на кухне одинокая и задумчивая. Заметив их, она встала и поманила Лизель – она разглядела высохшие дорожки слез. Роза привлекла девочку к себе и навалила на нее свое типичное зазубренное объятье.

– Alles gut, Saumensch?

Ответ был не нужен.

Все было хорошо.

Но и ужасно тоже.

СПЯЩИЙ

Макс Ванденбург спал три дня.

В иные отрывки этого сна Лизель рассматривала его. Можно сказать, на третий день это стало у нее навязчивой идеей – проверять его, смотреть, дышит ли. Теперь она уже могла толковать его признаки жизни: движения губ, сгущение бороды, едва заметные колыхания хвороста волос на голове, подергивавшейся во сне.

Лизель часто над ним нависала, и ее посещала убийственная мысль: вдруг он только что проснулся и сквозь щелочку между веками видит ее – подсматривает, как она подсматривает. Мысль оказаться застигнутой томила и подхлестывала ее одновременно. Она ужасалась. И желала этого. И лишь когда до нее доносился Мамин оклик, Лизель заставляла себя оторвать ноги от пола, одновременно успокаиваясь и досадуя, что не увидит, как человек проснется.

Иногда, ближе к концу этого сонного марафона, Макс разговаривал.

Шелест перечисляемых имен. Список.

Исаак. Тетя Руфь. Сара. Мама. Вальтер. Гитлер.

Родные, друг, враг.

Они все были с ним под одеялом, и однажды он будто бы заспорил с собой.

– Nein, – прошептал он. И повторил семь раз: «Нет».

Подсматривая, Лизель уже отметила кое-какое сходство между собой и незнакомцем. Они оба появились на Химмель-штрассе в смятении. Обоих донимали сновидения.

Когда пришло время, Макс проснулся с неприятным восторгом непонимания. Рот его открылся через секунду после глаз, и он сел – прямой, как угольник.

– Ай!

Заплатка голоса соскользнула с губ.

Он увидел над собой перевернутое вверх тормашками лицо девочки – досадливый миг неузнавания, он потянулся к памяти: точно расшифровать, где и когда он сейчас сидит. Через пару секунд он сумел почесать голову (шорох растопки) и посмотрел на девочку. Движения у него выходили расколотые, а глаза, раз уж теперь открылись, оказались карими и топкими. Густыми и вязкими.

Безотчетным движением Лизель подалась назад.

Слишком медленно.

Чужак вытянул руку, и его пальцы, согретые постелью, сомкнулись у Лизель на запястье.

– Прошу вас.

Его голос тоже зацепился за нее, будто ногтями. Чужак вдавил его ей в мякоть.

– Папа! – Громко.

– Прошу вас! – Робко.

Был предвечерний час, серый и мерцающий, но в комнату разрешалось проникнуть лишь свету грязноватого окраса. Только его пропускала ткань штор. Если вы оптимист, представьте его бронзовым.

Войдя, Папа сразу остановился в дверях и увидел цепляющиеся пальцы Макса Ванденбурга и его отчаянное лицо. И то и другое висло на руке Лизель.

– Смотрю, вы познакомились, – сказал Папа.

Пальцы Макса начали остывать. ОБМЕН СНОВИДЕНИЯМИ

Макс Ванденбург поклялся, что никогда больше не ляжет спать в комнате Лизель. О чем он только думал в ту первую ночь? Теперь его ужасала сама эта мысль.

Он рассудил: все оттого, что по приезде был слишком ошеломлен. Для него есть только одно место – подвал. Холод и одиночество – пусть. Он еврей, и если ему где-то предназначено существовать, то лишь в подвале или ему подобном тайнике выживания.

– Извините, – покаялся он Гансу и Розе на ступеньках лестницы в подвал. – Теперь я все время буду внизу. Вы меня и не услышите. Я ни звука не издам.

Ганс и Роза, погрязшие в отчаянии такого положения, не возразили – даже про холод. Они натащили в подвал одеял и заправили керосиновую лампу. Роза предупредила, что еда будет скудная, на что Макс с жаром попросил носить ему только объедки – и только те, которые не нужны никому другому.

– Не-не, – заверила его Роза. – Уж я тебя постараюсь кормить.

Еще они стащили вниз матрас – с пустой кровати в комнате Лизель, – а его заменили кипой холстин: выгодный обмен.

Внизу Ганс с Максом уложили матрас под лестницей, а сбоку устроили стену из холстин. Высоты ее хватило, чтобы целиком перекрыть треугольный вход, и, по крайней мере, их легко было сдвинуть, если Максу настоятельно потребуется свежий воздух.

Папа извинился:

– Довольно убого, я понимаю.

– Лучше, чем ничего, – заверил его Макс. – Лучше, чем я заслуживаю, благодарю вас.

Еще несколько удачно расположенных банок с краской – и Ганс наконец признал: все выглядит просто грудой хлама, неряшливо сваленного в углу, чтобы не мешался под ногами.

Одна беда: сдвинуть пару банок и убрать одну-две холстины – и любой сразу почует еврея.

– Ну, будем надеяться, подойдет, – сказал Ганс.

– Должно. – Макс заполз внутрь. И опять: – Благодарю вас.

Благодарю вас.