Кобзарь

к нему. И как бы ненароком

к святейшему царю-пророку

сама Вирсавия пришла,

откушала, питья хмельного

с пророком выпила, пошла,

чтоб после ужина такого

прилечь с царем. А Гурий спал.

Ему, бедняге, и не снилось,

что втайне от него творилось,

что из дому Давид украл

не золото, не серебро,

а лучшее его добро —

его Вирсавию украл.

А чтоб о том он не проведал,

Давид-пророк убил соседа.

И после перед целым светом

пролил слезу, обворожил

псалмом седого Анафана...

И, вновь веселый, снова пьяный,

с своей рабыней закутил.

II

Давид, святой пророк и царь,

не слишком был благочестивый.

Дочь у него была Фамарь

и сын Амон. Что тут за диво?

Бывает так и у святых,

да все ж не так, как у простых,

а вот как. Сын Амон счастливый,

красивый первенец царя,

хворает, видно, слег не зря.

Давид и стонет и рыдает,

в печали ризу раздирает

и сыплет пепел на главу.

«Я без тебя не проживу,

мой сын, возлюбленное чадо,

моя единая отрада!

Умрешь — я солнца не узрю,

я без тебя умру! Умру!»

И царь спешит, рыдая, к сыну,

хоть ковыляет, а бежит,

а сын его, как бык здоровый,

во храмине своей кедровой

лежит, — и трудно, а лежит.

В душе смеется, а вздыхает,

отца, рыдая, умоляет,

чтобы сестра Фамарь пришла.

«Молю отца и государя!

Вели сестре моей Фамари,

чтоб мне лепешек испекла,

да чтоб сама и принесла.

А я, вкусивши их, восстану

с одра недуга». Утром рано

Фамарь спекла и принесла

опреснок брату. Он за руку

ее хватает, и ведет,

и в темной храмине кладет

сестру на ложе. В горе руки

она ломает, из груди

крик вырвался: «О, пощади,

Амон, о брат мой, брат лукавый!

Мой брат единственный! Я! Я!

Сестра родимая твоя!

Где от дурной я скроюсь славы

И от стыда? Такого брата

и Бог и люди проклянут!..»

Не помогло ничуть, — куда там!

Так припеваючи живут

царевичи на свете,

запоминайте, дети.

III

И дожил царь Давид на свете

до многолетья.

Одрях совсем; и покрывали

и грели ризами его,

но ими все ж не согревали

рабы владыку своего.

Но отроки не оплошали

(они натуру волчью знали):

чтоб греть его, девиц нашли,

царевен лучше красотою,

и к старику их привели —

да греют кровью молодою

они царя. И разошлись,

замкнувши двери за собою.

Облизнувшись, кот старый

слюни распускает

и к одной сунамитянке

лапы простирает.

А она, себе на горе,

лучшая меж ними,

меж подругами, как будто

лилия в долине

меж цветами. Так вот она

собой согревала

царя-старца; а девицы

меж собой играли

голенькие. Как там она

грела, я не знаю,

знаю только, что царь грелся

и... и «не познаю».

IV

Перед дворцом своим гуляет

веселый старый Рогволод.

Дружина, отроки, народ

во злате вкруг него сияют.

У князя праздник: ожидает

литвина — князя-жениха,

что сватается за Рогнеду.

Перед богами Лель и Ладо

огонь Рогнеда развела,

драгим елеем полила

и сыпала на пламя ладан.

Вокруг, валькириям подобно,

танцуют, тешатся подруги.

И поют себе:

«Гой, гоя, гоя!

Новые покои

мы украсить рады

гостям на усладу».

Встает густая туча пыли

за Полоцком. И стар и млад

навстречу князю поспешили,

бояре с челядью спешат.

Сама Рогнеда с Рогволодом

пошла с подругами, с народом.

Не литовский князь ожидаемый,

сердцем избранный, хоть неведомый,

а из Киева туром-буйволом

идет веприщем за Рогнедою

Володимир-князь с киевлянами.

Пришли, и город обступили

кругом, и город подпалили.

Владимир-князь перед народом

убил седого Рогволода,

поя народ, княжну поя,

отыде в волости своя,

отыде с шумом. И растли ю,

Рогнеду эту молодую,

и прогони ю, и княжна

блуждает по миру одна...

Кто ей поможет... Вот какие

те венценосные, святые

князья-цари!

V

Чтоб палачи их покарали,

царей, проклятых палачей!

Возни с царями, чтоб вы знали,

как дурень ходишь вкруг царей,

как подступиться к ним — не знаешь.

И все никак не угадаешь,

что делать с поганью? Скажи,

сестрица бога Аполлона,

открой, голубка, укажи,

как пресмыкаться перед троном.

Тебе, коль денег припасу,

монисто к пасхе поднесу.

Запишемся с тобой в лакеи,

наденем новые ливреи,

да и начнем царей любить.

Карандаши мне жаль тупить.

Где воли нет для человека,

не будет там добра вовеки.

Зачем себя в обман вводить?

Пойдем в селения — там люди,

а там, где люди,— славно будет,

там будем жить, людей любить,

святого Господа хвалить.

Дочка ктитора

То было в давние года,

когда борцы везде ходили

и девушек с ума сводили,

всех изводили, хлопцев били

и верховодили всегда, —

точь-в-точь гусары на постое;

в правленье гетманов святое

то было — в давние года.

Настали праздники в селе.

В корчме, усевшись на столе,

слепые лирники играли,

а за танец брали грош.

Там пыли облака вставали,

там девушки плясали

и парни... «Все одно и то ж,

другой начнем!» — «Хорош и этот!»

И снова лиры залились,

поют и пляшут щеголихи,

а парни, подбоченясь лихо,

вприсядку понеслись.

Стоит красавец в серой свите, —

ну, право, равных нет Никите!

Красавец малый, да байстрюк,

байстрюк, да и бедняк при этом.

Один, забытый целым светом,

стоит в корчме, как тот...

А плечи потолку подпора.

Он оторвать не может взора

от дочки ктитора... Она

в цветы и ленты убрана,

как та картинка... Погодите, —

не на него ль она глядит?

Иль это кажется? Горит,

горит Никита в серой свите!

Грошик вынимает

и на медный, на последний

танец нанимает,

ту богачку, ту гордячку

плясать приглашает!

«Прочь отсюда, прочь, приблуда! —

И захохотала

Дочка ктитора. — Батрачек