Кобзарь

для тебя не стало?»

Осрамила, да при людях

гордячка Никиту,

осрамила, оттого что

хлопец носит свиту!

Дочка ктитора, ты будешь

наказана строго

за насмешку!..

Где ж Никита?

Далекой дорогой

он ушел. Никто не ведал,

что с хлопцем случилось...

Только ктиторова дочка

покоя лишилась.

Домой в слезах она пошла,

и спать в слезах она легла.

Есть не хотела... Сна не знала,

какой легла, такой и встала,

как в одури! Что делать ей?

Как быть? Все мысли — о Никите,

а тот, как сыч нахохлясь, в свите

стоит все время перед ней!

Вот наважденье! Оказалось,

что над неровней ты смеялась

в недобрый час. И стало жаль

тебе его... Тоска, печаль

и стыд — всё душу обступило.

Ты зарыдала. Отчего?

Да оттого, что полюбила

Никиту бедного того!

Диво дивное на свете

с тем сердцем творится.

Кажется, вчера чуралось, —

сегодня томится.

Так томится, — на край света,

только прикажите,

А пошло бы!.. Вот на дочку

Ктитора взгляните:

Жить не хочет. Пусть бы в воду,

но только к Никите!

Берегитесь над неровней,

девушки смеяться,

чтоб и вам, как той гордячке,

с бедой не спознаться!

Она былинкой сохла, вяла,

отца и мать перепугала, —

на богомолье повезли,

святые травы ей давали,

и все-таки не помогли!

Взбиралась на курган в печали, —

дорожку ноги протоптали, —

глядела вдаль, ждала, ждала...

Травой дорожка поросла;

слегла красавица в бессилье...

Вот что насмешки натворили!

Он же канул, провалился;

может, где и бродит, —

нету вести. Год за годом,

три года проходит.

На четвертый год настали

снова праздники в селе.

Снова, сидя на столе,

лирники в корчме играли.

По грошику брали

и так же играли,

на радость всем, как и когда-то.

И так же девушки плясали,

как и когда-то.

Вдруг в богатом жупане,

в синей шапке, в красных,

как ягоды, штанах атласных,

вприсядку залетел казак

да припевал еще вот так:

«Да спасибо батюшке,

да спасибо матушке,

что добыли нас.

А как добывали,

жито рассыпали

в ночи на печи!»

«Эй, водки! Меду! Два стакана!

Где сотский? Нет ли атамана?

Начнем бороться! Погань, падаль,

борца сегодня вам не надо ль?

Борец пред вами!»

Вот не ждали!

И много дней без перерыва,

как злой болячке, как нарыву,

борцу всем миром угождали.

А был разборчив он, — почище

и паныча... Откуда зло

взялось такое? Все село

ему не наготовит пищи!

А он поет, гуляет, пьет

да хлопцам жару задает

пред девушками. Вот проклятый,

он головы вскружил им всем:

Такой хороший и богатый!

Уже не борется ни с кем,

а просто так гуляет

да садик ктитора нередко

ночами посещает.

А там красавица встречает

и припевает, прибавляет:

«То не ты ли Никита?

Не твоя ль эта свита?»

Тот он, тот, кого на смех

поднимала ты при всех!

А теперь он стал желанным,

его поджидаешь,

с ним обходишься, как с паном,

во всем угождаешь.

И не день, не два, как пану,

ему угождала,

и не день, не два Никиту

в саду поджидала!

Дождалась ты, поджидая:

нагрянуло горе, —

не очнулась! Дни проходят,

месяц минул вскоре.

И лето минуло, и осень,

семь месяцев прошло, и восемь,

пришел девятый за восьмым, —

пришел он с горюшком твоим!

В садик бедная выходит...

Там, где верба гнется,

есть колодец. Не напиться

воды из колодца, —

нет, в тревоге ищет места,

где бы хоть немного

и поплакать и подумать:

будет ли подмога?

Как ей спрятаться от срама?

Где ее дорога?

Зимним вечером, босая

и в одной рубашке,

дочка ктитора выходит:

мальчик у бедняжки.

То приблизится к колодцу,

то вновь отступает.

За калиной — взгляд змеиный:

байстрюк поджидает!

Горемыка на колоду

положила сына —

и бежать... Кусты калины

Никита раздвинул,

как щенка, дитя родное

в колодец он кинул!

А сам пошел он к сотскому,

распевая звонко,

сказать, чтоб шли отыскивать

всем миром ребенка!

Рано-рано в воскресенье

собиралось все селенье.

Ведра в воду опускали

и ребеночка искали.

Воду ведрами тащили, —

отыскали в темном иле!

Горемычную в оковы

заковали в день суровый.

Прегрешенья отпустили,

мать, отца стыдом стыдили

и блудницу осудили,

а потом ее, живую,

вместе с сыном закопали

в землю темную, сырую!

Столб высокий воздвигали,

чтобы все о ней узнали,

детям правду рассказали, —

девушки урок получат,

если мать с отцом не учат.

Борца в селе не стало больше.

А люди повстречались в Польше

с каким-то панычом. Спросил:

«Как дочке ктитора живется,

всё ль над неровнею смеется?»

То он! Господь его казнил

за грех, свершенный у колодца,

не смертью, нет! Он будет жить,

и сатаною-человеком

по свету белому бродить,

и девушек с ума сводить

вовеки.

(Микита) Швачка

«Ой, не пьется горилочка,

не пьются меды,

как бы шинкарям проклятым

не нажить беды!

Ой, не пьется нынче пиво,

а я буду пить.

Не будете, вражьи паны,

на Украйне жить.

Соберемся в воскресенье,

на Фастов нагрянем:

шляхту в белые рубахи

одевать мы станем.

Не в белые, а в красные...

Гулять не устанем.

Своего отца родного,

старого помянем,

полковника фастовского

славного Семена.

Пойдем, хлопцы!

Вам со мною

не будет урона».

У Перепяти поспали,

до света вставали

и в Фастове утром рано

казаки гуляли.

«Приди к нам из Межигорья,

Палий, поскорее,

погляди-ка ты на Швачку,

на его затеи!»

В Фастове затеял дело, —

есть такие вести, —

пало шинкарей и шляхты

не сто и не двести,

а тысячи. И площади

багровыми стали.

И все шинки, все костелы,

как свечи, пылали.

В самом замке небольшую

церковку святую

не сожгли. В той церкви Швачка

поет аллилуйю.