Кочевая жизнь в Сибири

Однако я был не единственным человеком в Иркутске, чей словарный запас был своеобразным, а дикция – «причудливой» и «необычной». Через день или два после бала в Благородной собрании нас посетил молодой русский телеграфист, прослышавший о нашем приезде и пожелавший засвидетель­ствовать нам своё почтение, как братьям-телеграфистам из Америки. Я сердечно поздоровался с ним по-русски, но он сразу же заговорил по-английски и сказал, что предпочёл бы говорить на этом языке для практики. Его произношение, хотя и необычное, было вполне отчётливым, и я без труда понимал его, но его речь имела странный, средневековый оттенок, по-видимому, из-за употребления устаревших слов и выражений. Через полчаса я убедился, что он говорит на английском пятнадцатого века – на языке Шекспира, Бомона и Флетчера, – но как он выучил такой английский в девятнадцатом веке и в столице Восточной Сибири, я не мог себе представить. В конце концов я спросил его, как ему удалось так хорошо овладеть языком в городе, где, насколько мне было известно, не было учителя английского языка. Он ответил, что русское правительство требует от своих телеграфистов знания русского и французского языков, а затем прибавляет к их жалованью двести пятьдесят рублей в год за каждый дополнительный язык, которым они овладеют. Ему нужны были двести пятьдесят рублей, поэтому он начал изучение английского языка с небольшого англо-французского словаря и старого сборника пьес Шекспира. Он получил некоторую помощь в произношении от образованных польских ссыльных и от иностранцев, с которыми он иногда встречался, но, в основном, он выучил язык самостоятельно, запоминая диалоги из Шекспира. Я рассказал ему о своем недавнем опыте общения с русскими и признался, что его метод, несомненно, лучше моего. Английский он выучил у величайшего мастера, когда-либо жившего на земле, а я свой русский перенял у казаков, каюров и неграмотных камчадалов. Он мог говорить с молодыми женщинами красноречиво и страстно, как Ромео, в то время как мой язык годился только для глухой провинции.

В конце первой недели нашего пребывания в Иркутске мы были готовы возобновить наше путешествие, но у нас не было денег, чтобы оплатить счёт за гостиницу, не говоря уже о наших дорожных расходах. Я несколько раз телеграфировал об этом майору Абазе, но ответа не получил, и в конце концов был вынужден пойти к генерал-губернатору Шелашникову[127] и занять пятьсот рублей.

13 декабря мы снова неслись по Большому Сибирскому тракту мимо караванов с чаем из Ханькоу, отрядов казаков, везущих золото с ленских приисков, партий каторжан, направляющихся на забайкальские рудники, и множества саней, груженных продуктами и изделиями промышленности России, Сибири и Дальнего Востока.

На протяжении первой тысячи миль наше продвижение замедлялось, а отдых нарушался – особенно ночью – в основном чайными караванами. С началом зимней дороги, в ноябре, сотни низких одноконных саней, нагруженных обшитыми кожей ящиками с чаем, прибывшими из Пекина через пустыню Гоби, ежедневно отправлялись из Иркутска в Нижний Новгород. Они двигались сплошными вереницами, от четверти до одной мили в длину, и в каждом таком караване было от пятидесяти до двухсот саней. Так как их лошади шли медленным, неторопливым шагом, то по закону их возницы должны были давать дорогу другим путешественникам, но они редко делали это. Возниц было всего двенадцать или пятнадцать на караван из ста саней; и так как по ночам они обычно сворачивались калачиком на своих грузах и крепко спали, то было практически невозможно разбудить их и отвести караван с середины дороги. Поэтому, чтобы проехать, нам самим приходилось сворачивать и проезжать по три четверти или, возможно, милю по глубокому рыхлому снегу рядом с проторенной дорогой. Это так бесило наших ямщиков, что каждая лошадь и каждый спящий погонщик во всем чайном караване получал от них хлёсткий удар длинным сыромятным кнутом. Всё это сопровождалось криками: «Проснись, дьявол!.. Шевелись!.. Какого чёрта ты делаешь посреди дороги?!.. Ах, ты татарва безбожная!..» К тому же, когда мы проезжали мимо, крепкие боковые отводы нашей повозки с силой ударяли по каждым из саней, и длинной череды этих толчков, было достаточно, чтобы пробудить человека от какого угодно сна, кроме смертного, а русская и татарская ненормативная лексика была такой горячей, что  от неё можно было прикурить трубку! Обычно крики и ругательства нашего возницы будили нас ещё до того, как мы настигали чайный караван, но иногда мы спали так крепко, что только удар нашего отвода по первым саням будил нас. В этот момент нам казалось, что в нас ударила молния или свалилось дерево. Если бы это случалось раз или два за ночь, то это было бы не так уж плохо, но мы иногда обгоняли до полудюжины караванов подряд, оставляя каждый из них в суматохе и с отхлестанными возницами. Однако вскоре после Томска мы обогнали головной обоз этих чайных караванов и больше их не видели.