Кочующая роза

— Капитан, где ночлег? — спросил рулевой, ведя самоходную баржу по ленивым зеленым водам.

— Да хоть бы и тут, — отозвался Иван, скользнув взглядом по пескам и сухим саксаулам. — Вторая баржа приотстала. Не видать.

— Нагонит, — сказал рулевой. — Плов сготовит, нагонит.

— Ну валяй здесь чалься!

Судно погасило обороты. Мягко уткнулось в подушку песков. Вода у бортов забурлила. И от стука мотора ото дна сорвалась огромная рыба. Вырвала в фонтане белое жирное тело. Озарилась солнцем в скользких растопыренных плавниках. Глазищи ее провернулись в рыжих орбитах, оглядев нас всех на лету, и исчезли.

— Да у нее женское лицо! — воскликнула Людмила. — И голые плечи и грудь.

— Белокурые локоны и декольте. И маленький медальон.

— И вся она выскочила из золоченой рамы!

— Поясной портрет незнакомки.

— У них там, наверное, бал, а мы со своим железом.

— Примем участие в танцах.

Матрос, мы уже знали его имя, Бурхан, перепрыгнул на берег. Поймал конец, обмотал им корявый ствол саксаула.

По каналу подходила вторая баржа, выпахивая белый ворох пены. Замедлила ход, шумно ухая двигателем. Причалила бортом к нашей барже, запрудив канал.

— Эй, есть, нет плов? — крикнул Бурхан, подымаясь на цыпочки босыми ногами, облизывая свои лиловые губы.

— Есть, нет вино? — оскалился с палубы старый узбек в халате, разгибаясь над железной дымной жаровней, над тазом с горой готового плова.

В сумерках стекленела гора прозрачного маслянистого риса.

Иван, проходя, позвал нас:

— Айда плов кушать!

— Ходи, ходи сюда кушать! — замахал нам рукой узбек, раскачивая над жаровней белой повязкой.

По каналу, минуту назад пустынному, слетались лодки, моторки, наполненные загорелыми, громко вскрикивающими людьми. Обменивались приветствиями.

К жаровне сходились люди в чалмах, тюбетейках, выгоревших фуражках. Выгружали из сумок бутылки, конфеты, пачки печенья.

Узбек, обхватив полами халата таз, снял с огня пышный, с летучими струйками дыма плов, с коричневыми кусками мяса, темневшими на белом рисе. Оскалился, замотал головой, погрузил лицо в струящийся пар. И все потянулись, заулыбались, голодные, разношерстные, многоязыкие, посреди оранжевой вечерней пустыни.

— Садитесь ближе, — приглашал нас Иван. — Сейчас выпьем, закусим.

С приставшего буксира сошла женщина в просторном узбекском платье. И я поразился смуглой красоте ее молодого лица, огромности синеватых белков и бело-голубой и алой улыбке. Она расстелила перед Людмилой азиатский платок. Выложила на него сладости, плетеные пышки, прозрачные леденцы.

— Ну давай разливай! — скомандовал Иван.

Сразу несколько рук потянулось к бутылкам. Передавали друг другу граненые стаканы. Кланялись, нетерпеливо поглядывая.

— Пью за тебя, — сказала мне тихо Людмила. — И за все наше братство.

Она, торопясь, потянулась к плову, поддев его щепотью. И два зернышка прилипло к ее губам. Узбечка смотрела на нее, улыбалась, и обе они, красивые и разные, окружали меня смоляным и пшеничным цветом, и пахло от них легкими солнечными материями и сухими песками.

Вокруг жевали… Мерцали глаза, двигались жирные губы. Сильные шеи шевелились в ветхих, линялых одеждах. Маленькая серьга с розовато-зеленым камушком у виска узбечки. Капелька яшмы в ободке серебра на пальце у Людмилы.

«Так и надо, — думал я. — Сжаться теснее в круг, передать соседу душистый пряник. И вот он, Бурхан, в нежности своей, захмелев, ухватил узкой щепотью рис, открыл на эмалевом дне рыжий цветок и тянет мне плов на ладони, улыбается маслеными губами. Что еще нужно, что?»

И вот уже один положил на колени крохотную азиатскую балалаечку. Тренькал заунывный, красивый, рождавшийся тут же мотив. Иван ухмылялся, тянул старику узбеку стакан с вином, и тот принимал благосклонно и важно.

Голова у меня кружилась. Небо подымалось синее, густое, в первых звездах. Людмила оперлась на свою тонкую, гибкую руку. Вытянулась под свободной тканью. Из-под узорчатого подола виднелась ее узкая, смуглая щиколотка. И я положил на нее руку, и Людмила замерла от моего прикосновения. Узбечка увидела, улыбнулась.

«Не грех, не грех, — думал я. — Ведь она мне жена. И все так таинственно — в ней, во мне, в пашем пребывании под этими звездами».

На свет прожектора летели насекомые. Толкались, вспыхивали слюдяными крыльями, опять улетали в пустыню. Она подняла руку в лучи. И рука ее мгновенно покрылась шелестящим ворохом стрекоз, мотыльков.

— Ты знаешь, мне кажется, у нас с тобой будет очень долгая, очень счастливая жизнь! — сказала она. — Ты это чувствуешь, веришь?

Я кивнул.

Осман выговаривал кому-то, кинувшему за борт жука:

— Зачем в реку кинул? На баржу надо! Зачем жук зря топил?

«Разве поймешь, постигнешь? — думал я. — И зачем постигать? Просто благоговеть перед этим, как Осман, как другие. Нести в себе ощущение бесконечной таинственной жизни среди этих мотыльков, среди нашего братства, рядом с ней, моей милой. Благословляю все навсегда!»

Я касался ее ноги, чувствовал ее тепло. И мне казалось, мы движемся с ней в едином, до звезд, механизме, вычерчивая тонкий гаснущий след.