Код человеческий

Говорили мечетинцы между собой на причудливом наречии, едва понятном заезжему гостю. Пели красивые тягучие песни хором. Особенно преуспевали в этом женщины, у тех любое совместное мероприятие превращалось в повод спеть хором. Соберутся сортировать шкурки – и поют, идут с полевых работ – поют. Пробирали те песни! Смысл в них передавался интонацией, совсем не обязательно разбирать каждое слово или фразу: побыстрее – значит, развеселая поучительная история о любви, помедленнее – лирическая о любви, а совсем проникновенно пели о гибели на войне любимых или о вечной разлуке.

Немногочисленная молодежь собиралась обычно вечерами на какой-нибудь лавочке, чтоб посмеяться и полузгать семечки. Веселил всех Толька Фармазон, беззлобный мосластый парень, о каких обычно говорят «с приветом». Он потешно травил байки без начала и конца, изобилующие анахронизмами да нелепицами, и так заразительно над ними сам хохотал, что остальные тоже не могли сдержаться.

– Купыла баба пальто, ага! – начинал Толька многозначительно. – А пальто ха-а-ароше, махрове. Положила на порог та пишла чисать патлы. Лахудра вона була, ага! Вернулась, а на пальти свыня валяется! А-а-а-а-а-а-га-га-га-а-а-а-а-а!!!

К ухаживаниям здесь относились ответственно, одним опрометчивым поступком можно было испортить себе репутацию бесповоротно. Пары долго присматривались друг к другу, словно саперы, опасаясь совершить ошибку, но уж если складывались, то накрепко.

Но самым поразительным в жизни станички для Игоря стала сплетенность местных судеб в тугую неразрывную бечеву, тянущуюся из поколение в поколение из рода в род, в такую даль времен, о которой в городе и помыслить никто не мог. Здесь не было чужой беды, и если уж горела чья-то хата, так тушить ее неслись со всех ног все мечетинцы от мала до велика. Не существовало человека без приданого – каждый помнил всех своих теток, дядьев, племянников и племянниц до десятого колена и так же непринужденно ориентировался в родстве соседа, живи тот хоть через плетень, хоть на другом краю Мечетки.

Существующий порядок обеспечивался незыблемыми общественными ритуалами, свершаемыми мечетинцами непреклонно. Для себя Нерв выделил несколько особенно замечательных – «глинище», «саман», «горище».

Они свершались, когда кому-то из станичников наставала пора строить или поправлять хату. Хозяин сообщал ближайшей родне и кумовьям о предстоящем деле. Весть распространялась по цепочке на всю Мечетку. В назначенный день рано утром взрослые мечетинцы собирались на пустыре по соседству с участком хозяина, куда тот предварительно с группой помощников навозил глины, воды и соломы. Организовывался гигантский замес: мужчины, кто в резиновых сапогах, а кто и по старинке, босиком, принимались топтать разжиженную водой глину, куда периодически добавлялась солома. Перемешиваемая ногами масса приобретала однородность, а мечетинцы, подбадривая друг друга шутками, не останавливались, пока ноги не сводило судорогой. Детвора сновала вокруг стайками, мальчишки получали, казалось, какое-то особое удовольствие от «сабантуя»! Наконец кто-то из стариков провозглашал, что «глинище» готово, месиво подгребали лопатами так, чтоб оно улеглось слоем определенной толщины, и вымотанные мужчины расходились по домам, чтоб помыться и надеть чистое. Затем они собирались в брезентовом шалаше, построенном хозяином специально по этому поводу. Там уже все было готово к встрече тружеников – это их жены, пока шла тяжелая работа на замесе, коллективными усилиями накрывали длинные столы. Чего только не стояло на тех столах! Трапеза шла празднично, станичники беседовали, вспоминали прошлое, выпивали, а затем расходились по домам.

После первого глинища Кремов поймал себя на мысли, что ни одного незнакомого мечетинца для него не осталось. Пусть немного, пусть вскользь, но каждый «пощупал» новичка, оценил его, занес во внутренние реестры. С непривычки Игорь тогда еле волочил ноги и от первой же рюмки можжевеловки захмелел совершенно. Окружающие добродушно посмеивались над ним, но никто не мог попрекнуть в отсутствии трудового упорства и неуважении к остальным. Дядя Витя остался доволен племянником.

Хорошо!

За «глинищем» обычно следовал «саман». Саманом называли кирпичи, нарезаемые из схватившейся глиняной массы. Хозяин с родней выкладывал их на пустыре ровненькими рядами для окончательной просушки. Саман получался прочным, не трескался из-за армирующего эффекта соломы. Хату складывали тоже силами хозяина и родни, да с привлечением знающих людей, если требовалось. Затем наступала очередь «горища»!

Тут уж на стройке пахали все, независимо от пола! Станичники крыли крышу, а между ее деревянными перекрытиями укладывали свежезамешанное глинище. Наиболее опытные женщины в платках, защищавших волосы, штукатурили стены, остальные вновь накрывали столы в шалаше.

Горище, то есть чердак по-мечетински, знаменовало собой конец основных работ по возведению хаты: теперь она могла защищать семью хозяина от непогоды. Дальнейшее благоустройство считалось внутрисемейным делом.