Кодекс Алеппо

Подобно другим встречавшимся мне старым разведчикам, Саттон разрывался между привычкой хранить секреты и желанием рассказывать истории, которые, как он знал, того стоили. Огни рампы явно ему нравились; на экране телевизора он разыгрывал из себя сотрудника Моссада, который в длинном черном пальто и темных очках шныряет по улицам, сидит в вестибюлях отелей, бросает на допрашиваемого пронзительные взгляды из-под очков.

В одном из телевизионных интервью его называли «туристом» и показывали со спины, скрывая лицо. Сперва голос за кадром объявил, что Саттон и его собеседник находятся «в одной из стран Европы». На самом деле все происходило в Тель-Авиве и собеседником Саттона был Эдмонд Коэн: его семья прятала «Корону», а он был тем человеком, который лично отнес ее Фахаму, когда тот собрался уезжать. Коэн оставался в Алеппо, когда оттуда уже уехали почти все евреи; он покинул город недавно, и эта анонимность и тайна его местонахождения объяснялись опасениями, что если власти Сирии узнают о бегстве Коэна в Израиль, то могут пострадать его родственники, которые еще оставались на родине. Как почти все члены алеппской общины, связанные со спасением манускрипта и переправкой его в Израиль, Коэн держался уклончиво. Беседа шла на сирийском диалекте арабского.

САТТОН. Можете ли вы сказать, у кого и где находилась «Корона» с момента пожара и до того, как ее обнаружили?

КОЭН. Через какое-то время, сравнительно короткое, когда точно не упомню, они мне сказали, что принесли «Корону» и она находится у одного человека, который спрятал ее у себя в кладовке. Мне посчастливилось ее увидеть.

«Одним человеком», которого Коэн не назвал по имени, был его дядя, Ибрагим Эффенди Коэн.

САТТОН. Вы говорите: они вам сказали. Кто именно?

КОЭН. Точно не припомню. Они ее спрятали у этого человека, и я ее видел. Она была неполная.

САТТОН. Была неполная.

КОЭН. Тот человек завернул ее. Она была у него в кладовке, это такая комната внутри другой комнаты, она темная.

САТТОН. Когда вы говорите, что она была неполная, вам известно, скольких листов в ней не хватало?

КОЭН. Этого я не помню.

САТТОН. Но вы видели, что она неполная. А не было ли разговоров о том, скольких…

КОЭН. Больше всего не хватало листов из Торы.

САТТОН. Из Пятикнижия.

КОЭН. Да. Так мне помнится.

САТТОН. Они принесли ее этому человеку через какое-то время после пожара или же сразу после него?

КОЭН. Точно не припомню.

САТТОН. Не припомните. В каком состоянии была книга, когда вы ее увидели?

КОЭН. Это была большая толстая книга.

САТТОН. Я спрашиваю про ее состояние, была ли она полной… Вы сказали, что она была неполной.

КОЭН. Она была неполной, и у начала немного распадалась. Прошло тридцать лет, и я уже не так хорошо помню.

САТТОН. Она была повреждена? Обгорела?

КОЭН. Я точно не помню. Не помню.

Коэн считал, что книга попала к его дяде уже неполной, но скольких листов не хватало, он сказать не мог. Саттон отметил, что за несколько минут его собеседник повторил «Не помню» не меньше восьми раз, и это показалось ему подозрительным, хотя он допускал, что тот тревожится за своих родственников в Сирии да и сам только что вырвался из когтей мухабараты.

Саттон взял интервью и у сына смотрителя синагоги Шахуда Багдади; ему уже было за шестьдесят, и он с давних пор работал могильщиком на кладбище под Тель-Авивом. Люди, его знавшие, отзывались о нем как о добром и безупречно честном человеке. Багадади в своем лучшем костюме сидел перед камерами напротив старого волка из Моссада и явно чувствовал себя не в своей тарелке.