Кодекс дуэлянта. Книга 4

Мои мысли прервал шум, раздавшийся снаружи. Я осторожно выглянул наружу и увидел, что из башни выходит человек в черном. Первым моим желанием было выбежать наружу и вступить в бой. Но я понимал, что едва ли смогу что-то ему противопоставить, поэтому с трудом сдержал свой позыв. И притаился, внимательно следя за тем, что же делает Гневан.

А он создавал конструкт. Кажется, он понял причину отсутствия потока силы и теперь создавал что-то вроде магического контура, через которых хотел воздействовать на нашу «пробку». Вполне неплохое решение, надо признать.

Гневан ходил долго, плел запутанные заклятия, потом вновь скрылся в башне. Я собрался уже было вновь начать листать дневник, как раздался еще один шорох, теперь совсем близко.

Я напрягся, выхватил пистолет, готовый пальнуть во врага. Но вдруг увидел, как небольшая створка в стене отходит в сторону из черноты квадрата на меня выглядывает знакомое лицо.

— Дарья!

— Саша!

Это была моя сестра.

— Ты как там…

— Давай сюда! — махнула она мне рукой. — Потом все объясню. Тут, снаружи, опасно.

Девушка вновь скрылась в черноте прохода, и я последовал за ней.

Холодный, сырой воздух ударил в лицо. Мы прошли темный и тесный коридор, спустились по скрипучей деревянной лестнице куда-то вниз. В узком проходе, освещаемом лишь тусклым светом факела, было душно и пахло плесенью.

— Что это за тайный ход такой? — прошептал я, оглядываясь.

— Лисенок показала, представляешь? Я и сама не знала, что у нас в доме есть такое место! А эти ходы оказывается раньше использовали прислуги, чтобы разносить завтраки по комнатам и уносить грязную одежду в прачечную.

— Все успели спастись? — спросил я.

— Все, — кивнула Дарья и я облегченно выдохнул. — Мы быстро спрятались в каменном винном подвале, когда этот черный разбушевался. Кстати, кто он вообще такой и что ему нужно от нас?

— Он — черный маг, и ему нужна наша башня, точнее ее сила.

— А ничего он больше не хочет⁈ — проворчала сестра.

Мы прошли коридорчик, уставленный бутылками, и оказались в просторном помещении.

— Славия! Агнета! Лисенок! И Босх тут!

— Ох, Шпагин! Не наступай мне на мозоли! Никогда еще клехи не прятались от врага! Позор мне старому на мои седины, в хвост их и в гриву!

— Александр! — едва меня увидели мои друзья, как тут же принялись обнимать.

— Мы думали, что с тобой беда! — честно призналась Славия.

— Я тоже так думал, — улыбнулся я. — Но благодаря Агнете…

Я кивнул на девушку. Та смущенно улыбнулась.

— Ты создала конструкт, который переместил меня в другой мир. За счет этого я и спасся.

— Я старалась спасти вас любым способом.

— И у тебя это получилось. Спасибо тебе большое за это.

Девушка засмущалась еще больше.

— Шпагин, долго мы тут сидеть будем, в хвост и в гриву? — вмешался в разговор Босх. — Покажи мне цель, отдай приказ — и я умру достойно, как и положено клехам, в бою!

— Боюсь, что так делать я пока не буду! — улыбнулся я. — Потому что твоя смерть будет бесполезной.

— А что же тогда делать? — удивился Босх.

— Читать вот это, — я показал всем собравшимся тетрадь.

— Что это такое? — спросила Славия.

— Дневник одного безумного художника, в котором есть ответы на то, как уничтожить человека в черном. По крайней мере, я на это надеюсь.

Все непонимающе уставились на тетрадь.

— Долго объяснять, — отмахнулся я.

И сел поближе к свету, чтобы лучше было видно. Погрузился в чтение.

В основном это были отрывочные записи обо всем — о городе, о еде, о книгах. Много слов было посвящено живописи, Абрахам Анисимов очень трепетно относился к этому виду искусства и с удовольствием описывал цвета и краски, переживания по поводу картин и зарисовок. Читать это было интересно, но сейчас это никак не помогало нам. Уже отчаявшись что-то найти, я перелистнул одну из последних страниц и вдруг наткнулся на довольно любопытную запись, датированную датой — 27 июля, без года.

Мир — это калейдоскоп безумия. Странная, непостижимая мозаика из несогласованных частей, где каждый кусочек стремится занять все пространство, а затем — с треском разбиться, чтобы начать всё сначала. Я наблюдаю за этим завораживающим танцем уже много лет, сквозь пелену своего собственного, все более сгущающегося безумия.