Кодекс звезды

— Терпи, милая. У нас, русских, ведь как? Любить так любить – гнобить так гнобить. В большом мы полутонов не приемлем. А, с другой стороны, чего вы ручонки свои шаловливые не попридержали, зачем от слов к делу перешли?

Сашка уже проплакалась, голову с плеча моего убрала, но отдвигаться не стала.

— Ты Лёлька, — говорит, — хороший человек, но в политике не смыслишь ни черта! Такова логика революционной борьбы: от слов – к делу!

— А ты, — отвечаю, — эту логику Аньке Жехорской растолкуй: за что вы её матери лишили, да и отца чуть не угробили!

Тяжелы мои слова для Сашки оказались, враз лицом почернела.

— Не должно было такого случиться, — отвечает тихо, — не было такого уговора.

— Было, не было, — говорю, — а случилось. И кровь эта теперь и на твоих руках тоже. Не столько, конечно, сколько у Пашки твоего. Он ведь ещё и присягу нарушил, на товарищей с оружием пошёл!

— Да что ты всё мой да мой! — воскликнула Сашка. — Если хочешь знать, мы с ним ещё до этих событий расстались.

Во как! Про то я не знала.

— А что так? — спрашиваю.

— Застала я его с одной… прямо на нашей постели!

— Дела… — вроде сочувствую. — Только, думается мне, это вашей свободной любви вроде как не противоречит? — а тут вроде подколола.

Сашка не ответила, только рукой махнула. Сидим, молчим. Потом Сашка как-то грустно так говорит:

— Хоть и чужой он мне теперь, а всё одно жалко: такой мужик пропадает!

Вот и пойми нас, баб: что для нас на этом свете важнее?

МИХАИЛ

Я про трость Войновского уже и забывать стал. А как дело к выписке сдвинулось, так и вспомнил. Мне первая пуля ведь только жилы отворила, много я по её вине крови потерял, зато иного вреда, считай, не принесла. А вот вторая что-то со спинным мозгом наделала. Я в медицине не силён, точнее не скажу. Только я первые две недели после ранения ничего ниже пояса не чувствовал. Потом стало понемногу отходить. Теперь вот только нога левая не полностью меня слушается. Врачи говорят, что и это, даст бог, пройдёт. А пока нужно с тросточкой походить. Вот я и вспомнил о своём трофее, попросил Ерша привезти, он и привёз. Меня, если честно, выписывать пока не хотели. Но я как узнал про то, что Ёрш переезд Ленина в Питер организовывает, да по железной дороге, страсть как захотелось на экспрессе прокатиться. Врачей я уломал быстро. Им с таким больным спорить – себе дороже. Перед отъездом попросил Ерша выкроить время, свозить меня к Маше на могилку. Посидел рядышком, пошептался с ней немного. Скоро часто видеться будем, сказал. Я для себя решил в Москву перебираться, только это пока секрет. Так что строго между нами, хорошо?

С Ильичем пересеклись уже в вагоне. Лечение пошло ему на пользу, хорошо выглядит. Куда бодрее меня. Так что если моему здоровью мятеж боком вышел, то его – как раз наоборот. Мне Ёрш рассказал под большим секретом, как было на самом деле. Не было никакого удара. Просто глубокий обморок ввиду сильного нервного переутомления. Как раз после очередной ссоры с Троцким, тот ещё из Горок не успел уехать. Ну и дал команду – Надежда его в этом поддержала (думаю, она тогда и вправду исключительно о здоровье мужа пеклась) — уложить вождя в постель недельки этак на две. Сам Ленин против этого возразить ничего не мог, поскольку поначалу действительно был плох, а потом его таким количеством успокоительно напичкали, что он на время впал в абсолютный пофигизм, больше спал. А Троцкий, вернувшись в Москву, дал отмашку к началу «стихийных» выступлений рабочих и «революционно настроенных» солдат и матросов. Лацис и Блюмкин для усиления эффекта организовали покушения на Машу, Дзержинского и меня, к сожалению, небезуспешные. Этим, впрочем, их успехи и ограничились.

Ленин, как меня в вагоне увидел, страшно обрадовался. Затащил к себе в купе, и проговорили мы с ним часов пять с небольшими перерывами. Но поезда в нашем 20-м году между двумя столицами передвигаются не так скоро, так что время на сон тоже осталось.

Питер угостил нас мелким дождичком. Ленина встречают, как и положено, с помпой. На перроне оркестр играет, почётный караул выстроился. Ну и официальные лица во главе со Сталиным. Усатый меня в окошке увидел, поприветствовал. Ленин, перед тем как проследовать на выход, ко мне подошёл, руку сжал, заглянул в глаза. «С вами, Михаил Макарович, разговор ещё не закончен, — говорит. — Как здоровье позволит, милости прошу ко мне, договорим!» Ёрш, обнимая, шепнул: «Извини, Шеф, сам понимаешь, служба…» – «Да иди ты, — говорю, — со своими извинениями. А то я не понимаю». Дождался, пока перрон опустел, и, опираясь на трость, пошёл к выходу. Только нормально мне выйти не дали. Подхватили в дверях с двух сторон какие-то дюжие молодцы, перенесли и поставили пред светлые очи аж двух генералов сразу. Когда они все на перроне нарисовались? Ведь только пустой был. А генералы те: мой старинный друг Глеб Абрамов и… Батюшки святы! Ольга в генеральском прикиде! Сюрприз удался. Ёрш, собака, удержался, не сдал. Обнимают меня в три руки. Глеб, если не забыли, одну руку под Ригой оставил.