Кодограмма сна

Самый смелый из людей – по внешности похожий на чертежника – вынул из уха циркуль, а из-за щеки ластик и предложил меняться на семидесятиграммовый пузырек воды с моих ног. Остальные гомоном высказали подобные же намерения. Пельмень и снеток в мановение ока развернули торговлю и меновую и денежную. У них даже кассовый аппарат с собой по случайности оказался. Покупатели были довольны. И бочкообразный моряк с колючими жабрами, и каплевидный летчик с пупырчатыми крылышками на прозрачном черепе, и пюреподобный профессор с торчащими во все стороны волосами – все они легко отдавали в обмен на семидесятиграммовые бутылочки живительной влаги с моих нижних конечностей самое дорогое, что у них кстати оказалось с собою в полпивной. Даже кабацкая теребень в рваном кафтанчишке рассталась со своим вечным сушеным кальмаром на серебряной цепочке и обязалась впредь занюхивать алкогольные дозы рукавом. Я почувствовал себя от всего этого необыкновенно. Я уже видел себя в виде собрания сочинений в двенадцати томах в каждой школьной библиотеке с изрядным количеством выдранных страниц, так как был бы не только почитаем, но и читаем, вдруг явились налоговые полицейские и свели нас в участок за незаконную предпринимательскую деятельность. Это были знаменитые братья Иисусовы, поклявшиеся во время оно на Воробьевых горах гнать торгашей из храмов в три шеи.

– Разве полпивная храм? – задал я им резонный вопрос, когда меня вели за шиворот к голубому вертолету.

– Для тебя, щелкопер, может и нет, а для него полпивная храм – и указали мне на вооруженного очками, портфелем, шляпой и цыплячьим пухом над верхней губой мальчика вырубленного из целого полена. Он сидел по-турецки около выхода из полпивной и скрипучим голосом напевал:

– …и в подарок пятьсот эскимо.

Пока мы с братьями Иисусовыми отвлекались на этого изощренного гражданина, пельмень и снеток умудрились самоуничтожиться, прочитав хором короткое стихотворение:

Писуй на тракторе проел
Седьмый отел и баш.
Котак инда аззазаэл
Расстаял. Киев наш!

Только кассовый аппарат остался валяться и две кучки серого пепла. Я понял! Кто-то устраивает и подсчитывает мои неприятности. Подлец…

Братья Иисусовы, брызгаясь жемчужным потом, старательно крутили педали и винт, медленно вращаясь, нес нас среди золотых куполов московских церквей и темных зеркальных поверхностей небоскребов в приют скорби и позора, самое чрево карательных органов государства, в рядовой московский участок для проведения предварительного дознания моей объективной сущности творческой единицы заплутавшей среди нулей в поисках запятой. Самое ужасное, что, если даже я ее найду, то нет никаких гарантий, что выйду я к ней с той стороны, с какой нужно.

10

В участке, я – бедный человек, посаженный в обезьянник к отбросам общества, немедленно начал взывать к милосердию, человеколюбию и правовой грамотности обслуживающего персонала. Мои вопли были тем более душераздирающими, что я оказался единственным похожим на жертву ошибки применения правовой нормы. Разве можно представить себе таковым краснолицего блондина, опутанного разноцветными проводами, увешанного взрывчаткой различной фасовки и тикающего проглоченным реле времени. А таковой был в обезьяннике. Эта гора сырого мяса, вольготно развалясь на скамейке, бесстыже пожирала булку белого хлеба и запивала ее горячим компотом. Перед ним кривляясь, поухивая, поахивая и взвизгивая, коллаборировали две истории в ярких взрывоподобных париках и блестящих экстремально коротких одеждах. Их спичечные ножки, обутые в боты в виде триумфальной арки, ловко выделывали замысловатые фигуры порнографического танца. Под грязным потолком у затянутой в металлическую сетку лампочки извивался некто прозрачный с вытаращенными глазами и свешивающимся почти до пола языком. На его голом черепе на глазах разрастались кущи каких-то растений с ярко-зелеными треугольными листьями, которые тут же осыпались. И это повторялось и повторялось. По каменному полу шныряли юркие старушки в байковых халатах и калошах на шерстяной носок. Эти сморщенные создания собирали осыпающиеся листья в полиэтиленовые пакеты и тут же впаривали их за конфеты и блестящие пуговицы карликовым гиппопотамам, утыканным гвоздями и пронизанным стальными обручами. Гиппопотамы, довольно похрюкивая, пожирали листья целыми пакетами и тут же какали разновеликими комьями волосатой глины…

Дежурный офицер милиции на эту, с таким тщанием, потом и кровью нарисованную мною картину, даже остроконечным ухом не повел, а только почесал клешнею бородавчатые жабры. Таким образом, мой одинокий голос человека оказался не услышанным и в наступившую вскоре секунду отчаянья я воскликнул:

– Любите ли вы театр, так как люблю его я!

Прозрачный до сих пор клюв дежурного офицера от этих слов загорелся фиолетовым огнем и раскрылся. В клюве сидела в жирных пятнах и продрисях плюшевая ящерица в стальном шлеме с шишаком и с прилепленной в уголке пасти папиросой. Сквозь остренькие зубки ящерица пропищала: