Кофе и полынь

Я останавливаюсь рядом с кроватью, присаживаюсь на лунный луч, точно опускаюсь в кресло. Некоторое время просто наблюдаю — амулет, источающий аромат вербены, предупредительно мерцает — и затем протягиваю руку, чтобы откинуть одеяло с лица Лайзо. Он продолжает спать; на щеке словно лежит тень — видимо, пробивается щетина; губы обветренные, между бровями залегла тревожная складка.

Меня захлёстывает нежностью. Отчего же он такой, такой…

— Не беспокойся ни о чём хотя бы во сне, — шепчу очень, очень тихо и пальцем разглаживаю эту складку.

Он выдыхает прерывисто — и наконец расслабляет лицо; беспокойный сон сменяется безмятежным. Пожалуй, мне достаточно уже и этого, и не надо даже говорить. Некоторое время я просто смотрю, вслушиваюсь в дыхание, потом собираюсь уйти. Напоследок тянусь, чтобы снова укрыть его одеялом, как было…

…а он ловит меня за запястье.

— Попалась, — говорит. И улыбается, улыбается, и глаза мерцают нежно, точно солнечный свет сквозь густую дубовую листву: померещилось ли, было ли взаправду. — Давно ты здесь?

— Не знаю, — отвечаю я честно. Оглядываюсь на окно; луна там словно бы замерла, как приклеенная. — Это ведь сон.

— Сон, — соглашается Лайзо, приподнимаясь на локтях. Одеяло соскальзывает; оказывается, он спал в одежде, и немудрено, со здешним-то холодом. — Так странно… Я был уверен, что очнулся, но на самом деле погрузился ещё глубже в сон. Чердак почти такой же, как настоящий, а всё же немного не тот. И луна… — он щурится. — Не могу припомнить, растущая она должна быть или убывающая. И это я-то.

— И хорошо, — улыбаюсь. — Значит, мы можем говорить столько, сколько захотим.

И мы говорим — сидя рядом, на узкой койке, плечом к плечу, кутаясь в одно одеяло на двоих, хотя мне-то оно и не нужно. Я рассказываю о том, о чём обычно наяву молчу, даже наедине с собой. О том, как сильно изматывает необходимость быть всегда настороже: всматриваться, вслушиваться, жить в предчувствии опасности, бояться пропустить знак. С Миреем мне повезло, я успела — а могла бы и опоздать; и Мэдди, Мэдди тоже могла бы надышаться гарью и не проснуться вовсе… О том, что я не могу быть везде и сразу; о том, как отчаянно не хватает знаний, навыков.

Как моя бабушка управляла снами? Что делала, чтобы защищать нас от Валха, как держала его на расстоянии?

Как моя мать вела себя с мертвецами, почему они так жаждали исполнить любое её желание, почему?

Некому подсказать.

Я тыкаюсь наугад, как слепой котёнок.

Лайзо слушает внимательно, слегка наклонив голову. Отросшие волосы падают ему на лицо, и он то и дело убирает их за ухо.

— Даже мне ясно, что этого Валх и добивается — чтоб я беспокоилась, уставала, теряла силы, — завершаю я рассказ. И тоже убираю волосы себе за ухо, таким же беспомощным жестом. — Но ведь он и правда может нанести удар в любой момент… Я не могу об этом забыть — и просто жить.

Умолкаю. Лайзо молчит, раздумывая, потом произносит:

— Ты и сама всё знаешь; мне нечего добавить и нечего посоветовать. Я могу сказать тебе: оглянись, посмотри на путь, который ты уже прошла, на то, чему ты успела научиться за краткий срок… Но это ведь никогда не успокаивает, — он усмехается, и взгляд его точно обращается внутрь. — Потому что всегда сделано недостаточно, и нужно бежать ещё быстрее, а цель впереди, такая же недосягаемая, как в самом начале.

Сейчас Лайзо говорит о себе, о том, что он ощущал всё это время, о том, что толкнуло его сюда, на войну.

Я чувствую немного иначе; разница есть, хотя её сложно выразить словами.

И всё же я откликаюсь эхом:

— Да, недостаточно…

— Я не могу научить тебя, дать те знания, которых не хватает, — продолжает он, слегка отвернув голову в сторону так, чтобы сложнее было читать по его лицу. — Хорошо, что ты обратилась к моей матери. Голову заморочить она может кому угодно, даже и мёртвому колдуну.

У меня вырывается смешок.

— Да уж…

— Если она сказала, что обереги помогут — так и есть, — добавляет Лайзо. И смотрит на меня искоса, из-под ресниц: — Правда, любой оберег можно снять, отобрать грубой силой или выманить хитростью, так что крепко накажи мальчишкам, чтоб они никому своих оберегов не отдавали. Георг и Мирей — люди взрослые, разумные, Мадлен наяву любому злодею сама бока намнёт… Будь я Валхом, целился бы в детей, — заключает он безжалостно.

Но я сама думала о том же самом, и потому соглашаюсь:

— Почти наверняка. Мне страшно за Лиама. Мальчики Андервуд-Черри хоть и младше, но гораздо осторожнее. Они не доверяют чужакам, держатся друг за друга, с посторонними даже не разговаривают, если только Паола или Клэр не велят обратного. А Лиам слишком бойкий. Он думает, что ему всё по плечу… Он, конечно, умный и хитрый, но осторожности ему не хватает. А ещё он часто делает что-то наперекор взрослым, особенно если пытается впечатлить младших.

Лайзо улыбается:

— Ты, оказывается, и впрямь присматриваешь за ним. И присматриваешься… А я-то думал, что ты поручила его Паоле Мариани — и дело с концом.