Кофе на утреннем небе

– Спи, рано ещё, – приобнял я её. «Неужели та любовь с первого взгляда так запросто могла упереться в быт?» – подумал я про себя и ещё больше про неё, женщину, лежащую рядом с закрытыми глазами.

– Ты что-то говорил о любви, продолжай! – произнесли её сонные губы.

– Я говорю, что любить так накладно.

– Меня? Накладно? Забери! – попыталась она отделаться от моих холодных приборов.

– И губы тоже! – отвернулась она от бокала моих уст, – раз не любишь.

– Дура, не хмурься, конечно, тебя люблю.

– Я не хмурюсь, с утра любая улыбка – оскал, целуй – не целуй. Иногда он звал меня дурой, мне не было больно, я даже отзывалась, я знала, что в этом слове гораздо больше доброты, чем злости. Совсем другое дело, когда он не звал меня никуда, не звонил, не писал. Вот где была настоящая тревога.

Я обнял её ещё крепче и глаза мои заволокло веками. Я лежал с женой, а думал об Алисе, как скитался по её телу от груди до спины и не мог себя остановить. «Вот где лечь хотелось костьми или нежностью застрелиться». Вспомнил последнюю встречу, как уносило меня, ночная шерсть и млечный запах звёзд. Вечные руки, сколько вёрст освоили, кажется, я бы мог так прошляться вечность, без устали. Сейчас я испытывал жажду по рекам её локонов, по её умной головке, которая, видимо, тоже любила меня. Сейчас я был здесь, где тоже был счастлив когда-то. Но счастье б/у никогда не сравнится с настоящим. Похоже было на эмиграцию в другую страну. Для меня это было эмиграцией в другую страну, для Марины, узнай она об этом – на дезертирство, на предательство.

* * *

Когда я циничен, а циничен я всякий раз, когда выспался и уверен в себе, рассвет мне кажется помятым, если облака, под ногами рагу зимней простуды. Меня приветствовал блестящий затылок солнца, будто оно отвернулось и двинулось по своим делам, выполнив миссию: «А дальше поступай, как знаешь, твой день, твоя жизнь». Будильник солнца нуден, тих и суховат. Он снял одеяла с лиц, надел эмоции, на лифте поднимаясь в облака, необъективное светило выпуклым зрачком на объективное бросало ватты. Как бабочку ушастую сачком, тепло ловили люди в прищуре виноватом, и этот день им отдан в растерзание, в нём краткость счастья и долгота занудства. Числом осознавая ценность задним, оправдывают здесь своё присутствие, среди домов уютных – хранилищ тел, складов с мясом. Цивилизация гуськом тянулась к жизни, искусствами на ценности разбитая, она сама себе казалась лишней, но люди в силу занятости этого не знали и наслаждались суматошным ритмом, авто… матически в железо одеваясь, железным сердцем силились влюбиться.

Я не могу её воспринимать цитатой – жизнь короче, меня абсолютно не волновали облака, но подсознание в ночи ещё пророчило – утром упадёт вода, полураспад осеннего дождя, в разводе, молекулы, расклеилась слезливая земля, захлюпала, коричневым бесплодием от пошлых предложений октября.

Этот октябрь был бы в три раза мрачнее, если бы не Алиса. В моей трёхкомнатной квартире, она была четвёртой комнатой. Где даже в настроении противном перечёркнутым обстоятельствами, уютно теплилась заря в глазах, благоухала дрожь. Являлись чувства на рогах, прикосновением наших кож не нужен был стук языка о зубы, потому что инструментом совершенней чем слова, ты топливо по кровеносным трубам моим гнала. А я что я мог, сорвать одним движением ткань, как раздвигают одежду окон, чтоб разум в отключку – с интима пьяный, готовый рассмеяться в глаза порокам, давился мякотью и соком её. Четвёртая комната любимая, откуда не хотел уходить… И утро, находило меня здесь ленивым, вдохновлённым, беспутным. Однажды в постели я так назвал её нежно:

– Ты моя комната. Войдёшь в тебя, и хочется остаться.

А она мне Бродским:

– Не выходи из комнаты, не совершай ошибок. Только их послушаешь, женщин, как сразу же следом получаешь: «Не выходи из дома, побудь со мной, не выходи из коврика, ботинки грязные, не выходи из себя, меня испачкаешь, не выходи из принципа, будь мужчиной».

* * *