Кофемолка

Ситуация с выбором выпечки была гораздо проще: выбора не было. Вначале мы заигрывали с идеей самообеспечения, вдохновившись книгой «Классическое искусство венской кондитерской» некоей Кристин Берль, с которой нам было явно по пути. «Выпечка — это искусство, чьи загадочные пропорции и правила роднят его более всего с музыкальной композицией», — писала она в предисловии. «Для меня в этом также присутствует элемент прустианства — постоянный поиск, воссоздание и переосмысление детских воспоминаний в процессе приготовления каждого десерта». Проведя два месяца по локоть в тесте, я начал понимать, почему даже самые виртуозные шеф-повара самых великих ресторанов редко преуспевают в выпечке. Те же самые качества, которые делают тебя хорошим поваром — умение работать «на глазок» и импровизировать замены ингредиентов, — делают тебя ужасным кондитером: смысл этой профессии в филигранной имплементации существующих постулатов, а не в написании новых. (Как однажды выразилась Нина, повар живет по системе общего права, а кондитер — гражданского.)

Ни малейших способностей к этому у нас не обнаружилось. Нина тяжело и нервно корпела над каждым противнем и получала тяжесть в ответ: безвоздушное безе, бетонный рулет. От результатов моих опытов разило скорее дадаизмом, чем прустианством. Я запек лопатку в кекс.

В конце концов мы сдались и решили закупать выпечку на стороне — и тут же столкнулись с новой проблемой: отсутствие венских кондитеров в городе было неожиданно абсолютным. Да, на Пятой авеню стояло прекрасное кафе «Сабарски», с его бесстыжим тортом «добош» (увенчанные карамелью слои ванильного бисквита, перемежающиеся с кофейно-сливочным кремом) и мастерскими «линцерами», но они не работали оптом и уж точно не поделились бы с какими-то выскочками из Нижнего Манхэттена, которые вознамерились их, можно сказать, скопировать. Практически все мелкие пекарни из тех, что мы могли себе позволить, застряли на прижившейся франко-итальянской формуле, штампуя птифуры-переростки и килограммовые канноли, когда им явно было бы сподручнее лепить рогалики да коржики. Единственное «венское» заведение, найденное Ниной в Нью-Джерси, имело такое же отношение к Австрии, как к Австралии. Оно афишировало свою венскую утонченность, наваливая в каждую чашку кофе взбитые сливки из баллончика. Сама мысль, что кто-то может не увидеть разницу между этим и тем, что собирались делать мы, вгоняла нас в ужас.

— Почему бы нам не спросить Оливера? — предложила Нина. — Того самого, из «Мишлена»? У него должны быть контакты.

В данном случае «нам» означало «тебе». Я позвонил Блюцу и узнал, что он и Оливер только что и с изрядным скандалом разошлись.

— Извини, что я так не вовремя, — сказал я. — Но мне очень нужен его номер.

— Ты за это заплатишь, — ответил Блюц. — Две рецензии. К понедельнику.

— Ох. Ты же знаешь, как страшно я занят с кафе.

— Две рецензии.

— По рукам.

Блюц продиктовал ненавистные цифры, и минутой позже я разговаривал по телефону с его бывшим.

— Вам будет приятно услышать, что заложенное вами семя принесло плоды, — не вполне удачно выразился я. — Мы с Ниной открываем свое кафе.

— Ага, — сказал Оливер.

— Аутентичное венское, как мы с вами обсуждали.

— Так. Ага.

— Мы ищем хорошего кондитера, пекущего пирожные «захер» и прочее.

— А-а, — с облегчением произнес он. — Я знаю отличного человека. Лучшего в городе. Правда, француз. Заведовал в свое время десертами в «Ле Кот Баск». Его зовут Эркюль Бенуа. У него свое местечко в Дамбо, зовется «Шапокляк».

— Бенуа, — повторил я, записывая. — Шапо-чего?

— Это такая складная шляпа. Единственная проблема с ним… ну, сами увидите. И по-английски он не очень.

— Минуточку. Проблема в его английском, или английский отдельная проблема и есть какая-то еще?

Оливер усмехнулся.

— Сами увидите. Дайте мне знать, как все пройдет.

— Непременно. Надеемся увидеть вас в нашем… — но он уже повесил трубку.

— Интересная наводка, — сказал я Нине. — Отличный кондитер, француз, по-английски не говорит, и что-то еще с ним не так.

— Не страшно, — пожала плечами Нина. — Ты же говоришь по-французски.

По-французски я не говорю. Но, как любой читатель журнала «Нью-Йоркер», слетавший в Париж пару раз на пару дней, утверждаю, что свободно на нем общаюсь. В колледже, путем титанических усилий и тотальной концентрации, я даже продрался через один номер «Кайе дю Синема», руководствуясь по большей части латинскими корнями, которыми усыпана претенциозная кинокритика на любом языке. Но по большей части я просто сидел на скамейке с открытым журналом, повернутым под неудобным утлом — чтобы лучше было видно девушкам, — и изучал каре Анны Кариной. Самой длинной фразой, когда-либо произнесенной мною на языке Вольтера, была «Je ne sais pas pourqoui tout le monde pense que je suis Americain», [29] негодующе брошенная (в три приема) официанту в «Кафе де Флор». И все же: пятерка за усердие. В моем резюме французский значится как «разговорный»; если работодателю понадобится, я всегда смогу записаться на пару курсов.