Кофемолка

— Я не знаю. Я готовила… готовила этот чертов свекольный салат и надела резиновые перчатки. Потом их сняла. Тогда и… почувствовала, как оно соскользнуло вместе с перчаткой и просто… Я даже слышала, как оно ударилось о кафель и покатилось. Недалеко. Это чертово…

— Оно здесь. Мы его найдем.

— Нет, не найдем. Не найдем, не найдем, не найдем.

«Джезва Дерганого Джо» вероломно открылась в День Труда. [60] В то утро, когда его чудовищные кофеварки выхаркнули свои первые унции пережаренного эспрессо, город был пуст; по Фуллертон-стрит разве что перекати-поле не носились под закадровую губную гармошку. Рада в «Кольшицком» жевала имбирные ириски и занималась йогой прямо за стойкой до четырех часов, когда я посчитал деньги в кассе (43 доллара 75 центов) и велел ей закрываться. На следующий день Нижний Ист-Сайд проснулся с гудящей от празднования труда головой — и «Джо» был тут как тут, подмигивая своей пошлой неоновой вывеской и как бы говоря: «А чё? Я тут годами кофе варю».

Люди — овцы! лемминги! — на это мошенничество купились. К полудню среды очередь к «Джо» торчала из дверей. Мы в этот день заработали 67 долларов. Стоя над бесплодной кассой с коротким толстым ключом в руке — ключом к ежевечернему горю, — я опять вспомнил полный провал нашего ступ-сэйла. Неужели мы снова переоценили утонченность наших посетителей? Неужели они приняли наше уважение к их хорошему вкусу за его противоположность — за снобизм?

Дальше унижения пошли одно за другим. В четверг я заметил, как один из наших самых верных постоянных посетителей, Для-Тебя-Архитектор-Для-Меня-Террорист (Нина однажды видела его изучающим чертеж здания), украдкой заскочил в «Джо», закрыв лицо журналом. В пятницу студенточка, с трудом упакованная в белые бриджи, попросила фундучный мокка с малиновым сиропом. Когда Рада ответила: «Мы не продаем ароматизированный кофе», ароматизировав слово «ароматизированный» именно такой дозой высокомерия, как я ее учил, посетительница громко заявила: «А в кафе напротив небось есть фундучный кофе». «Не сомневаюсь», — сказала Рада. Я никогда еще так ею не гордился.

В субботу к нам забрел обрюзгший обыватель с испещренным логотипами пластиковым стаканчиком Джоева пой ла и попросился в туалет. «Вам, полагаю, нужно место, чтобы избавиться от этого», — улыбнулась Нина, показывая на стаканчик (я услышал эту историю в воскресенье в пересказе Рады). К понедельнику наш запас задиристых ответов иссяк. Я был готов к худшему, но не думал, что перемена будет настолько внезапной и наглядной: мы потеряли половину оборота за одну неделю. Я выстроил оптимистическую теорию, что наше положение вот-вот поправят вернувшиеся из Хэмптонов дачники. Следующая неделя ее опровергла.

Так как поток посетителей продолжал истощаться — ручеек, протекающий кран, китайская пытка, — у нас появилась новая проблема: чем занять себя во время бесконечных периодов бездействия. Неожиданный избыток времени сбивал с толку. Вселенная, которая обычно брала время у нас с рук по приемлемой расценке, вдруг разгрузила целый самосвал этого добра у нашей двери и потребовала возврата денег. После суетного лета мы купались во времени. Его было некуда девать. Час: теперь с двадцатью дополнительными минутами!

Я принес в кафе свой «Мак» с монитором на гусиной шее [61] и установил его на прилавке рядом с кассой, убедив себя, что буду пользоваться им для бухгалтерского учета и даже иногда пописывать. Вращающийся экран был виден посетителям, поэтому в моменты затишья он переключался на галерею аппетитных слайдов: корзинка новорожденных круассанов, нежащихся в маслянистом свете; капля капучинной пены с коричневой кромкой, спускающаяся по белому боку чашки. Впоследствии я стал проводить большую часть своей смены, уставившись на эти фотографии. Картинки успокоительно плыли и растворялись друг в друге, и мозг мой был чище, чем у медитирующего монаха, и пустее, чем комната передо мной. Все, кто просидел хоть день под флуоресцентным офисным освещением, знают, что стазис изнуряет гораздо сильнее суеты. По-настоящему заниматься чем-то, обнаружил я, можно, только когда ты занят чем-то еще.

Унаследовав сокровищницу гиперобесцененного, никчемного времени, сперва мы пытались хотя бы потратить его с достоинством. Я временно превратился в страстного поклонника кроссвордов в «Таймс». Отдельные кроссворды не так уж мне нравились, но меня завораживал еженедельный оборот их метацикла, неумолимый марш от ленивой разминки извилин до воскресного садистского совершенства — и позорный откат назад к простоте в следующий понедельник. [62] Оно смахивало на «Цветы для Алджернона», это мерное возгорание и притупление интеллекта.