Когда душа любила душу

Мы вместе слушали песни моих любимых американских исполнительниц и авторов песен. Сидя на диване, следили за текстом на конвертах, и я переводила Кате с английского. Когда я ошиблась во времени глагола, переводя замечательную песню Джоан Баэз «Бриллианты и ржавчина», Катя меня поправила. Значит, не так уж безнадёжен был её английский! Я заводила ей пластинки Билли Холидэй — хоть и другой жанр, но в её репертуаре есть проникновенные лирические песни. Кате понравилась моя любимая «Не объясняй» (Don't Explain), но о песне «Любовник» (Lover Man) она высказалась презрительно — дескать, размечталась деваха о мужике.

Катя рассказала, что не сразу нашла себя: пыталась поступить в театральный институт, но не поступила, работала натурщицей, костюмером, театральным администратором. В двадцать шесть лет поступила в Литературный институт, семинар Льва Ошанина. Зарабатывает на жизнь концертами, а её трудовая книжка лежит в театре «Группа граждан». Её дочка говорила: «Моя мама работает бардом».

В один из дней Катя сказала, что ей нужно купить плащ, и попросила свозить её в магазин. Мы поехали в самый большой в то время в нашем районе молл[5], в котором был универмаг Macy's, считавшийся одним из лучших в стране, и множество мелких магазинов. Катя ориентировалась в них мгновенно: «Так. Уходим». А в дорогом магазине мехов М. Solomon, где была и другая верхняя одежда, задержалась. Ей приглянулся плащ, который даже со скидкой стоил немало. Но ей только что заплатили за прошедшие концерты, и она должна была получить гонорар за предстоящие. Оля Гусинская на вечере памяти в 2003 году говорила о Катиных уроках: «Мы все у неё многому научились». Это тоже был урок — не жалеть денег на нужную вещь, покупать то, что действительно нравится. Помню, мы много смеялись, бродя по моллу. Катя говорила, что из Москвы пишут такие страсти, что москвичам, кажется, остаётся только завернуться в белую простыню и ползти на кладбище, а она вот тут плащ покупает.

Дома за обедом она у меня спросила, что я думаю о землетрясении в Армении. Ведь армяне и так пострадали в Карабахском конфликте, за что же им ещё и это? Я сказала, что тоже думала об этом; что, наверно, армянам как пострадавшей стороне («Ну, там уже с обеих сторон сделано достаточно», — перебила Катя) было послано это испытание, чтобы привлечь мир на их сторону, забыть о распре и думать только о помощи им. «А по-моему, Бог испытывает тех, кого любит», — сказала Катя. Я не раз это вспоминала потом. В одной из её песен, посвящённых художнику Эдуарду Дробицкому, есть слова «блат выше иметь невозможно — его протежирует Бог». А её? Пожалуй, нет. Но любил — то есть, по её определению, испытывал. И как испытывал! Но она знала, что Он её любит, отсюда такое доверие: «Где же ты, где же ты, добрый мой Бог?» «Это кто же, кто же, дети, кто добрее всех на свете, кто на облаке сидит, на детей своих глядит?» Во всяком случае, она была отмечена Богом, в том числе физически. Наверно, не случайно у Кати всерьёз открылся песенный дар после рождения дочери в 1981 году. Плодоносящее лоно — это символ творчества. Катя говорила, что на концертах у неё часто спрашивали: «А что будет, если вы родите второго ребёнка?» Она отвечала, что если у неё эта способность так же неожиданно закроется, как открылась, тогда она родит второго ребёнка и посмотрит, «что за это дадут».

Обычно я не спрашиваю у творческих людей, как это часто делают другие: «Что вы этим хотели сказать?» Что хотели, то и сказали, а наше дело пытаться понять. Но песня «На смерть России» пугала меня своим названием, и я осторожно задала Кате этот вопрос — что она имела в виду? Катя сказала, что название отражает вполне реальные настроения в Москве. Всерьёз ведутся разговоры о том, что Россия может исчезнуть, закончить своё существование. Она не собиралась писать на эту тему, но когда закончила песню и поняла, о чём она, было уже поздно. Бабушка говорила ей «не каркай», на что Катя отвечала, что, если Россия погибнет, она погибнет вместе с ней и потому пишет заранее.

В том же разговоре Катя спросила у меня — зачем нужно сто сортов колбасы?

— А сколько, по-вашему, нужно?

— Хватило бы и трёх, — пожала она плечами.

— А кто будет решать, какие именно? Партия и правительство? В Америке, например, колбасу вообще не умеют делать, и ветчина у них какая-то сладкая. Итальянская колбаса для меня слишком пресная. Вот у немцев ветчина солёная, больше в русском вкусе, и польская колбаса похожа на некоторые сорта русской и украинской. Вот и получается столько сортов. Ведь если у французов триста сортов сыра, это не потому, что партия и правительство так решили, а потому, что в разных регионах веками вырабатывались свои рецепты, люди привыкли к определённым сортам и не хотят от них отказываться.