Когда горела броня. Наша совесть чиста!

И снова первым поднялись комбат и комиссар. Немцы выставили вперемешку противотанковые и противопехотные мины, но у них было слишком мало времени, и плотность заграждения была не слишком высокой. Похоже, Асланишвили понял это, как и то, что его батальон вот-вот дрогнет и побежит. Присущая осетинам склонность к риску, честь горца, кавалериста, в сочетании с трезвым расчетом профессионального военного, ясно говорили ему, что подними он людей и заставь идти вперед, они понесут потери, но ворвутся в село. Если же бойцы останутся лежать, погибнет куда больше народу, полк откатится назад, и все придется начинать с начала. К тому же, усмехнулся про себя капитан, вряд ли его великий земляк одобрил бы такое поведение. Встав во весь рост, комбат достал из кармана трубку и, выждав момент между двумя разрывами, громко спросил у поднимающегося Гольдберга:

— Валентин Иосифович, дорогой, огоньку не найдется?

Пуля сбила с Гольдберга фуражку, он нагнулся, поднял ее и, отряхнув от пыли, нахлобучил на перевязанную голову.

— Извини, Георгий — также громко ответил комиссар. — Спички где-то посеял.

В двадцати метрах от них одна за другой разорвались четыре мины.

— Пристреливаются, — крикнул Асланишвили. — Слушай, я у них пойду огня попрошу.

Он ткнул шашкой в сторону деревни.

— Вместе пойдем, — сказал бледный Гольдберг и шагнул вперед.

На глазах у своих бойцов комбат и комиссар пошли через минное поле. Со стороны это могло показаться изощренной попыткой самоубийства, но, несмотря на весь свой авантюризм, капитан всегда рисковал обдуманно. Немцы ставили мины в спешке и не имели времени замаскировать их как следует, поэтому, если смотреть под ноги, подрыва можно было избежать. Они прошли метров десять, когда сзади чей-то молодой голос проорал с истеричной веселостью:

— Чего лежим, Красная Армия? Комбат один село возьмет!

И следом уже кто-то из командиров крикнул:

— Ба-таль-ё-о-он! За Родину! — окончание приказа съел разрыв снаряда, но дело было сделано.

Второй батальон поднялся вслед за своим командиром и бросился вперед. Сразу же пошли подрывы, то тут, то там человек наступал на едва заметный бугорок, и его, убитого или искалеченного, отбрасывало в сторону. Но батальон уже поймал кураж, на какие-то минуты люди забыли страх смерти и бежали вперед, перескакивая через раненых, стараясь идти по следам удачливых. Асланишвили понимал, что такое состояние продержится недолго, и стремился использовать его до конца. Занеся шашку, словно собираясь рубить с коня, он несся вперед, уже не глядя под ноги. Гольдберг, как и капитан, положившийся на удачу, с трудом поспевал за ним. Танки, преодолевшие наконец минное поле, снова разворачивались в линию, пехота, нагнав тяжелые машины, бежала рядом.

Шелепин вернулся в КВ и попытался вызывать Бурцева, но в наушниках был слышен только треск разрядов — то ли у командира второй роты срубило осколком антенну, то ли вышла из строя радиостанция. Зато Петров отозвался сразу и сквозь грохот пулемета бодро доложил, что его рота потерь не имеет и вместе с пехотой продвигается к Ребятину. Майор уже и сам видел в бинокль, что танки подошли к крайним домам уже чуть ли не на сто метров. Сбросив скорость, танкисты пропустили вперед пехотинцев и, стреляя с коротких остановок, поддерживали их, расстреливая дома, в которых засели немцы, и поливая из пулеметов дворы, огороды, сады. Артиллерия дивизии перенесла огонь в глубину немецких позиций, вступив в огневую дуэль с немецкими орудиями, а к деревне уже неслись четыре конные запряжки с полковыми пушками. Получив приказ поддерживать свою пехоту «огнем и колесами», артиллеристы 732-го полка быстро собрали орудия и теперь галопом мчались к деревне, стремясь как можно быстрее преодолеть открытое пространство…

* * *

Прислонившись к стене только что отбитой избы, Асланишвили слушал доклад своего начштаба, пока санитар-инструктор батальона перевязывал капитану простреленную руку. Комбат про себя полагал, что дешево отделался — пуля прошла через мякоть левого предплечья. Принимая во внимание их с комиссаром выходку, можно было ожидать как минимум оторванной ноги или тяжелого ранения. А тут — царапина, из-за которой (если, конечно, рана не воспалится) можно даже строй не покидать. Тем временем выяснилось, что захват одной окраины еще не означает взятия всего села. Ребятино состояло из трех параллельных улиц, вдоль которых чуть ли не на полкилометра вытянулись дома. Фактически батальон занял восточную, самую короткую из улиц, отделенную от остального села широким пустырем и какими-то строениями. Немцы не слишком сильно цеплялись за нее — как только батальон с криком «урра!» приблизился к домам на сто метров, они, за исключением небольшого заслона, в полном порядке отступили в глубь деревни.

Рядом с комбатом присел на колено Гольдберг и принялся менять магазин в автомате. Вставив новый, он передернул затвор и осторожно выглянул из-за угла. Пулеметная очередь выбила щепки из бревен, заставив комиссара отшатнуться.

— Метров сто, не больше, — пробормотал он — Что-что, а пулеметы у них хорошие.