Когда я был настоящим

    Мы повторили все снова – но на этот раз ничего не получилось. Она очертила мусорным мешком горизонтальную дугу вокруг ног и, согнувшись, начала опускать его наземь, как вдруг он выскользнул у нее из руки и упал с громким дребезгом. Она наклонилась поднять его, но я ее остановил.

    - Да пусть его. Теперь прервалось... в общем, как надо не выйдет. Давайте снова начнем с верхнего этажа. И пусть это пятно уберут.

    Из правого нижнего угла ее мешка подтекало, и на полу осталось мокрое, липкое с виду пятно. Кто-то вышел и подтер его.

    - Теперь слишком чисто выглядит, - заметил я, когда подтирать кончили.

    Опять вышла Энни, посмотрела.

    - Придется снова посыпать пылью с песком.

    - Сколько это займет времени? – спросил я.

    - Как минимум час, пока не станет выглядеть, как прежде.

    - Час? – повторил я. – Это слишком... Мне надо, чтобы...

    Мой голос затих. Я сильно расстроился. Мне хотелось проникнуть обратно во все это прямо сейчас: водоем, легкость и скольжение. Но поделать я тут ничего не мог – если пол будет не той фактуры, как надо не получится. Совладав с собой, я объявил:

    - Ладно – делайте. Пойду дальше.

    К хозяйке печенки я решил вернуться позже. К тому же, она была лишь частью реконструкции – мне еще многое надо было успеть, много мест зафиксировать.

    Я пошел к квартире пианиста. Когда я проходил мимо его двери, музыка зазвучала отчетливей и резче; потом, когда я двинулся с его этажа вниз, снова утихла, поплыла. На площадке под ним я миновал квартиру неинтересной пары. Это оттуда доносился шум пылесоса. Судя по звуку, пылесос таскали туда-сюда по ковру. Должно быть, этим занималась реконструктор-жена. Я двинулся дальше вниз, через нейтральный участок, мимо квартиры мотоциклиста-любителя. Со двора по-прежнему доносилось его звяканье, но теперь эхо было не столь сильным – возможно, здесь, внизу, мешали деревья и качели. Я пошел дальше, ко входу в парадное.

    Здесь это ощущение начало возвращаться – то же чувство наэлектризованности, интенсивности. Моя консьержка стояла, как ей было велено, - стояла совершенно неподвижно посреди парадного в своей белой хоккейной маске. Позади нее, слева (от меня справа) находился шкаф; рядом – еще одна полоска белого, нейтрального пространства. Когда я обходил ее по кругу, разглядывая со всех сторон, ее коротенькие руки и лишенное черт лицо, казалось, источали значительность, по уровню концентрации способную едва ли не отравить. Я склонил голову на один бок, потом на другой; присел на землю, посмотрел на нее оттуда. Она походила на статую в гавани, возвышающуюся над гранитом, - или на шпиль, реактор, вышку связи. Через некоторое время я почувствовал, что ее воздействие на таком близком расстоянии стало чрезмерным, а потому открыл дверцу шкафа и шагнул внутрь.

    Тут были щетка, тряпка с ведром и огромный пылесос, все в тех положениях, в которых я их впервые вспомнил, а после набросал. Был тут и еще один предмет – странной формы агрегат для чистки гранитных полов. Поначалу мысль о нем мне в голову не приходила, но потом, когда однажды утром я его тут обнаружил, он показался вполне уместным, и я решил его оставить. В шкафу я пробыл долго. Здесь было тесно, тепло. Я почувствовал, что забрался в один из самых глубинных отсеков видения, которое воплотил в жизнь вокруг себя. Это было хорошее положение – в хорошем месте, с хорошим обзором. Дверца шкафа была чуть приоткрыта; через эту прорезь я смотрел на стоящую в парадном консьержку. Она стояла ко мне спиной, маска была завязана у нее на затылке. Ее плечи поднимались и опадали – она дышала. Я видел ее, как видит жертву убийца – из укрытия, глядя на ее спину через тонкую прорезь.

    Через некоторое время я вышел из шкафа, пересек полосу нейтрального пространства и вернулся к подножию лестницы. Я уже готов был выйти в сад, но тут услышал, как входная дверь позади меня, та, что вела на улицу, отворилась. Я обернулся. В дверь только-только вошел маленький мальчик – это был один из учеников пианиста, явившийся на урок. Он зашагал через парадное к тому месту, где стояла консьержка, но, заметив меня, смутился. Ему было, наверное, лет десять или одиннадцать. На спине у него висел небольшой ранец – один из предметов Энниного реквизита. У него были прямые темные волосы и веснушки. Мы стояли друг напротив друга, я и он, совершенно неподвижно – трое совершенно неподвижных людей в парадном: я, этот маленький мальчик и консьержка. Вид у него был испуганный. Я улыбнулся ему:

    - Иди, иди. Все будет хорошо.

   При этих словах маленький мальчик снова начал двигаться. Он прошел мимо меня и направился вверх по лестнице. Когда он проходил рядом, я посмотрел на его ранец, на его изношенные кожаные ботинки. Я наблюдал за тем, как он шел вверх и вдаль, поворачивая и уменьшаясь. Он исчез из виду на третьем этаже, и шаги его остановились. Я услышал приглушенный звонок в дверь; затем остановилась и фортепьянная игра. Я услышал, как со скрежетом отъехал табурет пианиста, потом – как его шаги направились к двери. Подождав и убедившись, что мальчика впустили, я вышел во двор.