Когда я снова стану маленьким

— О чем вы там можете разговаривать? Наверное, о каких-нибудь глупостях.

Конечно, не об умном. Просто так. А взрослые, что ли, всегда только об умном разговаривают? Почему же такое презрение?

Взрослым кажется, что они нас хорошо знают. Ну что в ребенке может быть интересного? Мало жил, мало видел, мало понимает. Потому что всякий забывает, каким он был в детстве, и думает, что только теперь поумнел.

— Пошли домой! А ну, пошевеливайся!

Мы расходимся неохотно, медленно. Чтобы он не подумал, что мы его боимся. Ведь если бы мы и в самом деле захотели делать что-нибудь запретное, то он бы за нами не уследил. Не здесь — так в другом месте, не теперь — так потом.

Дома ужин еще не готов, и я стал играть с Иренкой.

Ведь у меня есть маленькая сестренка. Да, и мать, и отец, и маленькая Иренка.

Мы играем так: я закрываю глаза, затыкаю уши и отворачиваюсь к стенке. Она прячет куклу, а я ищу. А когда найду, то как будто бы не хочу отдавать держу ее высоко над головой. А Иренка тянет меня за руку и хнычет:

— Отдай куклу, отдай, отдай!

Иренка должна сказать: «Отдай куклу!» — пятнадцать — двадцать раз: это выкуп. Если сразу нашел, то меньше, если долго искал, то больше.

Однажды она спрятала куклу под подушку: я сразу нашел. И Иренка прокричала десять раз:

— Отдай куклу!

В другой раз спрятала в карман пальто. Третий раз — в шкаф. Четвертый под кровать. А когда спрятала в кастрюльку, я искал долго-долго и ей пришлось тридцать раз прокричать:

— Отдай куклу!

И все начинается сначала. И это не просто глупая детская игра. Раскрыть тайну, найти укрытое, показать, что невозможно спрятать так, чтобы нельзя было найти. Чем труднее добиться победы, тем она прекрасней. Что для взрослых поиски правды, открытия, изобретения, то для нас кукла в кастрюльке или под подушкой. Роль природы здесь играет Иренка, которая прячет куклу, а роль человечества, с великим трудом открывающего тайны, — я, маленький мальчик. Тогда я догнал зайца благодаря быстроте бега и ловкости, теперь нахожу куклу благодаря догадливости, вниманию, упорству.

Меня уже утомил этот длинный день, за который я так много пережил.

Я поужинал, и мне хочется как можно скорее лечь в постель.

— Что это ты притих? — спрашивает мать. — Набедокурил в школе?

— Нет, — говорю я, — у меня голова болит.

— Может быть, тебе лимона дать?

Я вымыл только лицо и руки, быстро разделся, и вот я лежу с закрытыми глазами.

Кончился первый день. Вот уже день, как я снова маленький. Сколько пережито за один этот день! Я ведь не все записал — только то, что мне случайно подсказала память, только то, что длилось дольше по времени. Если впечатления хлынут весенним ливнем, разве можно запомнить и описать все дождевые капли? Разве можно подсчитать волны разбушевавшейся в половодье реки?

Я был и эскимосом и собакой, преследовал и убегал от преследователей, был победителем и невинной жертвой случая, артистом и философом, — жизнь моя звучала, как оркестр. И я понимаю, почему ребенок может быть зрелым музыкантом. И когда мы присмотримся внимательнее к его рисункам, прислушаемся к его речи, когда он наконец поверит в себя и заговорит, — мы постигнем его огромную своеобразную ценность. Мы обнаружим в нем поэта, художника, мастера чувства. Это будет. Но мы еще не доросли до этого.

Я совершил сегодня путешествие в страну вечных снегов, обращенный в пса, оскаливал клыки…

Но разве это все? Со мной произошло еще много, много другого.

Когда я играл с Иренкой, кукла была не куклой. Не в кармане пальто она лежала, не под подушкой, а в лесной чаще, в подземелье, в болотных топях, на дне моря…

Я не говорил об этом Иренке, потому что Иренка маленькая, все равно бы не поняла. Это была уже моя собственная игра.

Я забыл добавить, что тогда как раз вошла мама. Мама говорит:

— Отдай ей куклу! Зачем ты ее дразнишь?

— Мы так играем, — отвечаю я.

— Ты, может быть, и играешь, а она злится: на лестнице слышно, как она кричит.

Я забыл рассказать, что в углу подвала мне померещилось что-то белое, вроде человека без головы, в саване. И когда я бежал из подвала, то одно мгновение я не зайца гнал, а убегал от привидения. Это длилось всего секунду, но у меня колотилось сердце, а в глазах мелькнули три черные молнии.

И еще я не рассказал, как мне на уроке хотелось пить. А учитель выйти не позволил.

— Скоро будет звонок, тогда напьешься!

Учитель прав. Но я ребенок, я теперь по-другому меряю время. У меня теперь другие часы, другой календарь. День мой — вечность, которая делится на короткие секунды и долгие столетия. Нет, не десять минут мне хотелось пить!

Я забыл рассказать, что товарищ разрешил мне на перемене поиграть на новой губной гармонике — только попробовать, хорошая ли. Потому что он ее расхваливал, говорил, что она самая лучшая, нержавеющая, прочная. Играл я, наверное, не больше минуты — один разок, — вытер о куртку, отдал. И все.