Когда художник открывает глаза… Заметки о живописи и кино. 1923-1944

Опять же, именно поразительное влияние Мак Сеннета придаёт Гарри Лэнгдону[9], последним из этой череды появившемуся на французских экранах, то невыразимое очарование, которое – иначе, чем у Чаплина, – буквально переворачивает всё внутри: оставаясь поэтами, Фатти, Пикратт, Зигото и Лэнгдон способны разглядеть в жизни и страсти самую высокую мораль; их замыслы питают мощные источники образа и воображения. Однако стоит им удариться в нравоучительство, и их рассуждения тонут под грузом психологизма, а это просто предел ужаса.

Но когда в остановившем свой бег мире, где он обитает, Мак Сеннет самым невероятным образом сводит воедино любовь и чувственность – сестёр-близняшек, неотделимых от поэзии и от свободы, – феи-волшебницы, давно скончавшиеся и погребённые в церковных криптах под неподъёмными плитами двадцати веков христианства, восстают к жизни и являются нам в своём истинном обличье и в праздничных одеждах. И мы узнаём наших соблазнительных современниц, их чарующие загадочные улыбки, глаза, заставляющие нас отвести взгляд, и прежде всего – любовь, нашу любовь, изводимую грёзой, свободой, бунтом и беспокойством.

1927

Шарло

Как-то вечером в «Мариво» я мучился на открывавшем программу затянутом французском фильме, после полутора часов скуки дававшем право увидеть Шарло в «Дне получки»[10]. Мой взгляд неудержимо притягивало белое свечение: обнажённая рука соседки. Какое-то время я лишь рассматривал лучащееся белое пятно, но потом накрыл видение рукой. Женщина не отстранилась. На экране тем временем жалко кривлялись дурацкие персонажи фильма. Благословенный полумрак, союзник химер. Мои пальцы скользнули по её руке. Я сжал тонкое запястье, охваченное металлическим браслетом. Она не противилась. На мгновение мы склонились друг к другу головами. Я различил глаза, силившиеся пронзить мрак, но тот был слишком плотным. Не сговариваясь, мы отдались воле случая. Её рука сжала мою. Я прижался коленом к её бедру, но мы не проронили ни слова. Я слышал едва участившееся дыхание. Понемногу голова женщины наклонилась, она прильнула к моему плечу, и тут вспыхнул свет. В моих грёзах я представлял её лицо иным, но она была привлекательной. И всё же я убрал руку. Она взглянула на меня без удивления: очарование было нарушено. Быть может, однажды ночь и принесёт ей готовое к ответу сердце. В её глазах промелькнул лишь оттенок сожаления, но на экране уже появился Шарло.

Да, говорить о гении применительно к Чарли Чаплину банально, но и умолчать о нём также сложно. Шарло не просто освободил, заново изобрёл кино: он изменил само общество. Просто задумайтесь на мгновение о том, какая революция произошла с 1914 года, когда среди «интеллектуалов» слыло хорошим тоном презирать подобные «дешёвые фарсы». Вместе с тем, приходится признать, что эти самые интеллектуалы, сменив отвращение на обожание, не стали от того меньшими убожествами. Они-де подарили нам эстетику Шарло: что можно придумать более мерзкого? Послушать их, так они не чужды его философии и даже утверждают, будто повлияли на него. По счастью, Шарло, который творит как дышит, и который проявил бы себя вопреки всему – если не в кино, так в мюзик-холле, – так вот, Шарло живёт в Лос-Анджелесе на благо разумном отдалении от этих снобов и писак, что спасает его и нас от вырождения, подобного тому (при всей разнице масштаба), примером которого стали Фрателлини[11]. Меня лично эти клоуны никогда особенно не прельщали: они не в состоянии затмить Футита и Шоколада[12]. С тех пор как братья вхожи к г-ну Жану Кокто и некоторым другим ремесленникам пера, они стали и вовсе отвратительны.

Если Малек, Зигото, Пикратт, Бен Тёрпин[13] – лирики, то их учитель Шарло – моралист. Любят не за красивые глаза[14]! И Шарло можно любить или нет, но он умеет проучить и смешливых, и угрюмых. Вы хохочете, глядя на Шарло? Напрасно. Остаётесь серьёзным? Тоже зря. Берите пример с него самого, ведь каждый из нас в глубине души должен понимать, с каким пессимизмом взирает он на ту смехотворную жизнь, что мы ведём. Жизнь, которая забрасывает нас во Флориду, хотя мы мечтаем о Хиджазе[15], и в которой день насущный никогда не явит нам того идеального лица, что преследовало нас ночью.

1925

Эротика

Одной из самых восхитительных составляющих кино – и одной из причин той ненависти, что питают к нему глупцы, – является эротика. Движения лучащихся во тьме мужчин и женщин не дают покоя нашей чувственности. В наших мечтах их плоть становится реальнее тел живых, и если на экране они отданы на милость самой бесповоротной судьбы, воображение чуткого зрителя затягивает их в чудотворное приключение, где возможно всё. По своему воздействию на наш разум кинематограф превзойдёт любой наркотик: никакой опий не сравнится с атмосферой такого параллельного сценария, когда присутствующие одновременно в мыслях и на экране события и поступки вспыхивают вдруг ослепительными точками соприкосновения этих двух миров.