Когда крепости не сдаются

Наступление Нового года ознаменовалось приказом: всех пленных, не считаясь с возрастом и званием, гнать на работу в промышленность. Приказ взволновал население лагеря. Ночью члены бюро подпольной организации собрались кучкой в бараке, чтобы обсудить положение.

— По английской пословице, — шутил Карбышев, — птицы с одинаковыми перьями слетаются вместе.

Разговор завихрился было, как искры и дым из пароходной трубы. Но методическая мысль Карбышева быстро подвела его к самым существенным вопросам. Новогодний приказ требовал контрмер. Карбышев предлагал их одну за другой. Стройная, ясная, последовательная система борьбы отчеканивалась в его словах.

— Мы не можем не выполнить приказа, — пленные пойдут на фабрики, заводы, железные дороги и будут работать. Но надо, чтобы они работали не так, как хочется фашистскому начальству. Надо, чтобы их работа не помогала выполнению гитлеровских планов, а наоборот, срывала их. Направить их на путь саботажа — прямая задача подпольной лагерной организации. И для этого в каждом бараке необходим дельный организатор. Нас душат пропагандой. Нужна контрпропаганда. Надо, чтобы все понимали: что хорошо для «них», то плохо для нас. Чем поддерживать дух? Перспективой свободы. А отсюда еще одна задача — устройство побегов. Нельзя допускать колебаний в настроениях пленных. А для этого надо бороться с подачками, наказывать тех, кто их принимает. Принять подачку — обязаться перед тем, кто дает… Для борьбы нужны суды чести, практика бойкота… Никаких разговоров, полное выключение из товарищеского оборота. Бойкот — страшная вещь… Взрослые плачут, как дети. Мягкость — долой. Одно дело — запах трупа. Другое — вонь живого, но нечистоплотного человека. Это как на сортировке овощей…

И тут все сразу вспомнили о завскладом Линтвареве.

— А что с этаким типом делать? — заговорил член бюро с густыми и кустистыми бровями, которые у иного человека сошли бы и за усы, — самый дрянной человечишка…

Месяц назад было постановлено: желающие вытачивать портсигары и плести из соломки шкатулки и корзиночки могут заниматься этим безобидным делом сколько душе угодно, — подобные рукомесла были очень распространены в лагере, — но сдавать свои произведения администрации не должны. За шкатулку администрация платила буханку хлеба, а на волю продавала ее за несколько десятков марок, и хамельсбургские дамы обильно украшали свои туалетные столики лагерной продукцией. Во всех этих комбинациях было нечто неблаговидное, нехорошее, обидное для чести и унизительное для советского самосознания. Постановление было вынесено, а Линтварев взял да и продал шкатулку — большую, удивительно красиво и тонко отработанную (он был большим мастером на этакие поделки) — за две буханки.

— Я ему говорю, — рассказывал член бюро с густыми бровями: «Эх ты, прокисшая капуста!» — А он: «Не могу я один суп из крапивы жрать, — не могу! Старики легче голод переносят, а молодые лейтенанты тают…» — «Да ведь ты не лейтенант». «Все равно, молодой я, молодой, — пойми…»

— Понять нетрудно, — возмущались члены бюро, — самый колеблющийся тип.

— Суд чести надо…

— А ваше мнение, товарищ генерал-лейтенант?

— Бойкот! — решительно сказал Карбышев.

Так и постановили: объявить Линтвареву бойкот.

* * *

Зима была жесткая, с визгливым, обжигающим ветром и ледяными зорями. Пленные в Хамельсбургском лагере замерзали. Два кусочка хлеба с холодной картошкой на завтрак и брюква на обед не грели. Именно после завтрака и обеда на многих нападала такая свирепая дрожь, что зубы их отстукивали марш за маршем. Молодежь охотно ходила на лесозаготовка и возвращалась домой с охапками дров за плечами, Из стариков Карбышев чувствовал себя всех бодрей. С утра пять раз быстро обходил барак, проделывал гимнастику по Мюллеру, мало ел, мало спал, подолгу лежал не двигаясь. О нем говорили: «Посмотришь на Дмитрия Михайловича — и жить хочется и бороться..?

Но первого декабря Карбышев не ходил по бараку, Не занимался гимнастикой, не ел и не спал. Он весь день пролежал на койке с открытыми глазами. Первое декабря… Карбышев старался представить себе, что сегодня делается в Москве, на Смоленском бульваре, там, дома, без него. Сегодня день рождения дочери Тани. Сегодня ей — пятнадцать лет… Пятнадцать… И в этот день между ним и дочерью…

О, сколько их,
железных километров,
Ложится через эту даль
По следу волчьих стай,
По свисту вьюжных ветров,
По блеску пламени и льда!
Как далеко!
Как далеко!
И все же
Здесь, в этой сумрачной дыре,
Зачеркнуто, — на что это похоже?
Сто с лишним дней в календаре!