Когда любовь соперница у смерти

– Ну, скажем, отец у него в Чагане служил, сейчас инвалид, льготы ему положены, а для этого справка нужна, что он пострадал от ядерных испытаний. Вот Петрович за справкой этой и поехал, туда, в Чаган…

– Ну вот и легенда… А отпуск мы тебе компенсируем, – кивнул Гнутьев.

– Чем, продуктами? – в едкой ухмылке скривил я губы.

– Да, молоком, за вредность… По семейным обстоятельствам отпуск получишь. Если будет чем семью создать.

– Не смешно, – нахмурил я брови.

Гнутьев кивнул, покорно соглашаясь со мной. Но кулак от губ не отнял, чтобы было, куда прятать усмешку.

– А если серьезно, то к выезду подготовиться надо, – сказал Черепанов. – У меня сосед – начальник химслужбы в полку связи, я попрошу, он тебя в курс введет, что можно делать, а чего нельзя. Какие дозы, на какое время, ну, в общем, общение с ним лишним не будет.

– Да я и сам разберусь.

– И химзащиту сам достанешь?

– Ну, от этого я бы не отказался…

Вот с начальником химслужбы я встретился вечером того же дня. Он вышел ко мне на контрольно-пропускной пункт полка, через территорию части провел к себе на склад, где на полках в чехлах и без них лежали общевойсковые комплекты, пылились противогазы, очки для защиты глаз от ожоговых поражений, приборы радиационной и химической разведки, дозиметрического контроля. В одном углу громоздились ржавеющие знаки ограждения с табличками «заражено», в другом был установлен дезактивирующий душ, похоже, с запасом воды.

Яков Михайлович поразительным образом напоминал мне начальника химслужбы нашего полка, которого мы за глаза называли Зарин Зоманычем. Такой же низкорослый, худой, с заостренным носом. И ходил он, расправив узкие плечи так, будто за ними были крылья и он собирался на них взлететь. Кожа лица темная, глаза желтоватые, слезящиеся, как будто он целыми днями проверял противогазы в хлорпикриновой камере. На вид ему было лет сорок, но можно было дать и все пятьдесят.

– Ну! – нахраписто и с надеждой посмотрел на меня майор, закрывая за собой дверь.

– Гну!

Я достал из-под куртки литровую бутылку водки, и Яков Михайлович расцвел, как ядерный гриб над Хиросимой. Достал из ящика стола два мерных стаканчика из походной аптечки, наполнил их под завязку.

– За содружество родов войск! – не глядя на меня, провозгласил он и, не чокаясь, выпил.

Хлорпикриновый дым для закуски ему не понадобился, но я все же прошелся взглядом по противогазам – мало ли что.

– Я в Семипалатинск еду, – издалека начал я.

– И что?

– Защита нужна.

– От чего?

– От радиации.

– Бесполезно… Можно, конечно, в свинцовый скафандр влезть, но у меня такого нет. И не будет…

– А если серьезно?

– Если серьезно, то наливай да пей.

Он снова наполнил стаканы и поднял тост.

– За здоровье на зараженной местности!

– Какое там здоровье?

– Здоровье – оно и в Чернобыле здоровье. Если нормально все, то до ста лет проживешь. А если что-то хроническое, то можно и загнуться. Радиация штука такая… Водка – лучшая против нее защита. И лучше всего в прямой пропорциональности – чем больше уровень радиации, тем больше водки. Поглощенную дозу в чем измеряют? В радах. Рад – это количество радости на один грамм. Улавливаешь?

– Веселый ты человек, Яков Михалыч, – перешел я на «ты».

– Положение обязывает. Мне девятнадцать лет было, когда Чернобыль взбрыкнулся. Я в химполку служил, нас туда и бросили. Знал бы ты, сколько я тогда радиации съел – и в рентгенах, и в радах, и в бэрах! И ничего, выжил, потому что у нас канистра спирта была. А кто не пил, тех уже нет. Печально, но факт…

– Рентены, рады, бары?

– Тары-бары-растабары, – передразнил меня начхим. Но объяснение все же дал: – В рентгенах экспозиционную дозу измеряют, в радах и греях – поглощенную, в бэрах – эквивалентную… Не понял?

– Если честно, не совсем.

А если еще и точно, то совсем не понял.