Когда мы были людьми (сборник)

– Этот пятнадцатилетний сопляк ничего не кумекал. Сволота! (Зачем же так наивного Ромео?) Он бежал за своим (тут следовало устное народное название мужского органа), как собака за костью, вот и рухнул в пропасть. Я никогда ничему не верю. А уж прелестницам этим, которые состоят из опилок, тем паче. Макияж! А себя втискивают во что-то такое узкое, чтобы материя рвалась, чтобы сексом разило. И сама этим дышит. «Мне одна госпожа… – Володя почему-то смутился, – она мне нравилась за правду и прямоту, рассказывала. Школьница еще, старшеклассница, идет на уроки, мамаша ее ощупывает, ревизия – одела ли рейтузы, а то застудится. Только эта Лара за порог, тут же в подъезде фланелевые рейтузы – долой, в ранец. Сама – легкие трусики из кармана. Зачем, спрашивается?.. А чтобы себе было приятно, что вот она такая, прыткая форель, не какая-нибудь старая, заплесневелая горбушка».

Володя Синев был прагматик. И он мне доказал всю свою философию наглядно. Я познакомился на художественной выставке с одной дикорастущей феей. Просто подошел сзади и стал тихонько, как диктор в телике, толковать (в русском языке нет знака иронии, разве что кавычки) о пейзаже, который она тщательно, как анатомистка, рассматривала. Я сказал, что здесь есть что-то от Исаака Левитана, что-то – от Поленова, но нет, совершенно не чувствуется своего, современного. Туфта, лажа! Полено, а не Поленов. Фея хмыкнула: «Вы хотите изломанных линий и диссонансов?!» Вот тебе, съел!

Ничего этого я не хотел. А хотел я познакомиться с феей. Мне уже понравилась ее аккуратная головка с гладкими, заправленными за уши русыми волосами, чистенькое личико и большие, внимательные глаза. Фея, фея! Русская фея. Просто с картины Васильева прилежная незабудочка.

И она как-то ловко поддалась на знакомство, улыбнулась мне как старому знакомому. Есть такая порода людей, весь мир им – братья и сестры. Я заюлил. И, говоря об этой картине, уже нахваливал только что вдрызг разруганный пейзаж. Нахваливал и представлял другое. В ландшафт вплелись раскинутые на подушке русые волосы и ротик ее, не такой, как сейчас, а искаженный «гримасой страсти». Такой пейзаж мне безумно нравился. Что в этом хорошего – не понимал сам, никакой эстетики, никакого классицизма – физиология.

Фею звали Наташей. Она тут же искренне рассмеялась, угадав мой характер вечного соглашателя. По буддистской религии раньше я был ужом. Я уже возвеличил ранее ничтожного художника В. до уровня талантища и «матерого человечища».

Наташа ловко, даже изящно поддела меня за локоть и сказала, что ужасно голодна, что от этого дурацкого пейзажа только «кушать хоц-ца», что вот эта копна сена напоминает ей голодную клячу. Уффф! Темп был взят. Она не захотела борща, котлет и компота – тогдашний обеденный набор, а тем же изящным макаром сунула меня в кафе «Керамика», где, не задумываясь, молниеносно проглотила все сладкое, что было положено в тарелку, все пирожные, заварные, песочные и бисквитные. И запила шоколад с ванильным тестом маленькими глотками кофе.

– Вот! – откинулась она на спинку стула, потянулась и четко прошептала равнодушным тоном: – А теперь бы надо потрахаться, а?..

Я поперхнулся кофе. Наташа глазами обмерила меня с головы до ног. Я все же успел прийти в себя. И ее заявление принял как само собой разумеющееся, пролепетав что-то о холодном, тьфу, слабом кофе. А в мозгу, как выкинутая на воздух рыбина, колотилась фраза: «Ничего себе!!!»

– Только где? – вызывающе, вот, мол, я какая супер, зыркнула на меня «натурщица» художника Васильева.

Налицо все плоды сексуальной революции. Вначале переспать, а потом и о любви можно ляля справить, если получится. Впрочем, вру, вру, вру как сивый мерин. Да, Наташа супер! Супер и архи! Так вот с лету, без приготовления. Я, воспитанный на примерах советской классики, все-таки думал, что вначале разговоры, потом глаженье ладошки, коленки, потом долгие, нудные подталкивания к кровати. Скромность и только скромность! Целование кружев на широком рукаве. После этого и до тела можно слегка добраться. Через месяц, через два. До морковкина заговенья.

Новизна положения мне даже нравилась.

– Только где? – повторила Наташа. Уголки ее крашенных темным губ вздрогнули. Что-нибудь да всегда выдаст нетерпение.

Эта была блиц-партия. Игра вслепую.

– Друг у меня есть, Володя. К нему рванем…

К нему! На улицу мечтателя, шизонутого на полетах в космос.

Мы добрались до улицы К.Э. Циолковского с остановками. Я, следуя заданному стилю, осмелев, время от времени прижимал Наташу к себе. Ее упругая грудь и плавная попочка бросали меня в давно забытую подростковую лихорадку.

– Погоди, миленький! Погоди, сладенький! – губами щекотала ухо Наташа. – Счас, счас, потерпи, не на клумбе же!

И мы останавливались, целовались. Улица казалось бордово-темной от ее губ. Губы прилипали то к резным наличникам, то к шиферным крышам. Так казалось.

Наконец пришли. Володя Синев без слов отпятился от дверного проема. По моему измазанному Наташиной помадой лицу понял все. Разбег, пока разбег – первая попытка, прыжка не было.