Когда мы были людьми (сборник)

Опять слышался скрип за стенкой, и моя вымогательская писанина делалась мне омерзительной. Все же я отреагировал на ритмичный скрип в грибоедовской квартире. Пригласил к себе в гости Федулкину Наталью Степановну. В ответ на мое приглашение учительница пения сладковато улыбнулась, отчего мое сердце трепыхнулось, прыгнуло и застряло в горле.

Она пришла в черном платье. Пальцы унизаны толстыми золотыми кольцами.

Наталья Степановна села возле «козла» и протянула к нему руки с кольцами. Я приготовил кофе. Я даже полуобнял гостью за плечи. Голос Натальи Степановны стал таким же бархатным. Как и ее платье. И тут черт меня дернул пофорсить, сказать, что я обожаю органную музыку Баха. Ну, как же не сказать, ведь гостья тоже имеет отношение к музыке. Я плел чепуху о том, что эта музыка меня поднимает и опускает. О, мама миа, я достал с книжной полке единственную пластинку И.-С. Баха и поставил ее на взятый в школе проигрыватель.

Наталья Степановна замерла, обхватив бархатную коленку руками. На пухлой ее кисти переливались кольца и перстни. Учительница музыки делала фальшивое лицо, вдохновенно смотрела в угол на мой запыленный, в паутине, веник.

Я тоже взирал туда, мечтательно и проникновенно. Куда делась ее сияющая простота, ее чуть глупенькая улыбка. Я угрохал Наталью Степановну Иоганном-Себастьяном Бахом. Она еще что-то спрашивала меня, касаясь плеча пухленькой ладошкой, но душой уже была на улице, в грязных, чавкающих потемках.

Я попытался ее проводить, но она предупредила:

– Что подумают? Вы же – руководитель, пользуетесь служебным положением. Я крадучись, одна…

Верно, ранняя весна будоражит нервы не только супругам Грибоедовым. Не успела закрыться дверь и выветриться духи, как в дверной проем протиснулось некто-нечто. Некий мужчина. Грузный, пыхтящий. Он оседал под мраморного цвета бараньей тушей. Бараньей ли?

– Я Магомедов Магомед, – с акцентом, конечно, пробасила туша. Не та, которая на плечах. Баранья туша была уронена на пол. Половицы выдержали.

– Отец Магомедова Двенадцатого!

– А-а-а! – делаю я радостное лицо, словно передо мной вырос Борис Леонидович Пастернак. Кумир. Чувствую, что долго на впрыснутом оптимизме не продержусь.

– Магомедова Двенадцатого! – ухает еще раз мужчина, и голос его все больше набирает силу. «Хотя бы Грибоедовы услышали», – мечется в голове испуг. В голове и в теле.

– Что мой сын – хуже Магомедова Четырнадцатого? Тот – на тройки, а эт-тот… Позор! – неистствует ночной гость, при этом вяло, угрожающе вяло водит широченными плечами. Сейчас он меня размажет по стенке.

«Грибо!» – кричит у меня внутри, в пятках, в руках, в кишках. Но это «Грибо» еще и подламывает мне колени. Сейчас я сяду на баранью тушку.

– Это – тебе! – умиротворенно кивает на освежеванного барана старший Магомедов Двенадцатый. – Хинкали-минкали, шашлык-машлык, коньяк-маньяк. – И из обшлагов его плаща высыпаются бутылки с янтарной жидкостью. Это коньяк-маньяк.

– Зачем обижаешь? – ласково треплет меня по плечу старший Магомедов и так же, как пришел, моментально удаляется.

Я долго. Очень долго отрешенно сижу возле своего «козла» и думаю о том, что мне делать с бараном. Выход один – идти к Грибоедовым. Они, оказывается, при полном интиме режутся в карты, в дурака. Мгновенно карты – в сторону. Мы с Василием Степановичем до двенадцати ночи рубим баранью тушу и распихиваем мясо по холодильникам. Во время рубки и закладки к нам часто подбегала Нина Сергеевна и что-то лопотала. Я не понимал ее иностранного языка. Единственное, что я кумекал, это то, что завтра надо обязательно поставить Магомедову Двенадцатому в журнал две тройки и еще в другом месте – две тройки, чтобы он перешел в следующий класс.

Утром в школе от своего директора я узнал пренеприятнейшую весть: пятиклассницу Патимат Магомедову вчера вечером увезли в горы, выдают замуж.

– Я всю ночь не спала, – по-свойски шепнула мне на ухо учительница пения, – растрогали вы меня своим Бахом.

Врала, разумеется. Дрыхла, словно подушка, но как улыбается!

Нина Сергеевна Грибоедова успокоительно гладит меня по плечу:

– Я харчо сегодня вечером соображу, приходите. Из свежатинки, из вашей.

Напоминание о баранине ввергло меня в еще большую тоску. Ах, Песталоцци. Ах, Коменский, ах, институтский педагог по методике Мария Васильевна Черепаха! Вас бы на мое место. Ну, с Марией Васильевной. С ее круглой попкой все ясно, ее сразу бы в горы умыкнули. Интересно, отказались бы от баранов Песталоцци с Коменским?

В район вызвали к вечеру. Там на нас с директором вдохновенно шипел косматый аксакал-заведующий. Он цокал, грозил длинным, острым, как указка, пальцем и топал ногами.

– Может быть, мне на поиски поехать… в горы? – заискивал я перед аксакалом.

– Спаси, Аллах! – вытянул вперед свою косматую голову завроно. – Девчонка теперь – отрезанный ломоть. А вас или побьют, или целый месяц винцом поить будут. Смотри ты за ним!

Это он наказывал моему директору. А Адам Рамазанович схватил меня за запястье, словно вот-вот я сорвусь с места и ракетой пульну в горы.