Когда мы были людьми (сборник)

Как ни в чем не бывало, покачивая своим пластиковым пакетом, в котором всего-то темные солнцезащитные очки (почему-то я это знаю), Суламифь впорхнула в кабинет и на цыпочках подлетела ко мне. Ткнулась влажными губами в мою щеку. И уронила абсолютно невесомую ладонь мне на плечо. Как я красиво говорю! Чувствуется отвратительное филологическое образование.

Я еще ничего не понял. Ничего не успел подумать. Хотя вру. Я сразу подумал, что все враки. Письмо подкидное. Кто-то, какой-то недоброжелатель, его настрочил и кинул в наш почтовый ящик. Мало ли таких наглецов.

– А письмо? – только и мог всхлипнуть я. – Просто письмо!

– Мяу, мяу, я не пони-мяу! – взъерошила остатки моих волос Суламифь. И все ее чистое лицо сияло, как свежий огурчик после дождя. Зелененькая моя! Суламифь по-прежнему была для меня нага и цветаста. Она порхала по комнате, как бабочка махаон. Так бы и назвал «махаон», если бы тысячи бездарных поэтов не затрепали это слово.

Я радовался, что она есть. И – что она такая, что она не подвела. И я думал о том, что прошло со времен той библейской Суламифь столько веков, люди устроили телевизор, летают на самолетах, имеют тысячи развлечений. Но все забавы не идут ни в какое сравнение с игрушкой по имени «женщина».

– Между прочим, – сказала начитанная Суламифь, – у Ивана Грозного жена была из этих мест. Тьмутараканская княжна Темрюковна.

– Урюковна! – пасую я. И решаю, что Татьяна Львовна написала это письмо сама. Изменила почерк или попросила подругу. А зачем? Чтобы проверить мою реакцию. Верен ли я был ей по жизни? Почему же она радовалась? А потом и плакала? А что, если Татьяна Львовна сама мне изменяла, а вот теперь обрадовалась. Уравновесились в грехах. Но почему напилась, рыдала?..

– О чем ты там задумался, Урюкович? – Суламифь била своей ножкой, как застоявшаяся серна. – Я ухожу на свой пост, на свое жертвенное место. А вечером, как всегда – к мостику, придешь ведь? Готовься, я обещала!

У того мостика я упорно додежурился до… жены. Татьяна Львовна взяла меня за локоть, брезгливо, словно зараженного гепатитом Е червячка, и повела домой.

По дороге Таня рассказала мне, как тупому ученику пятого класса, что она не лыком шита, что спервоначала она хотела прийти, подождать, когда в читзале соберется как можно больше читающей публики. И на виду у всех будущих юристов и экономистов плюнуть ей в глаза. А может и разорвать этот желтый клин юбки на пять равных частей. А может и лицо расцарапать.

Глупый я, дурак, дубина стоеросовая. Я ведь утром не рассказал Суламифь о записке с инцидентом. Сколько же она пережила?!

– Я не из таких! – доказывала жена. – Я ведь интеллигентный человек. Дуэли между мужчинами-то кончились в девятнадцатом веке, а среди женщин они всегда носили скрытый характер. Я сказала: «Бери его! Хочешь – бери!» Я сделала из своих глаз нечто невообразимое. Ты для меня был тогда просто какашкой. Овечьим шариком. И я добилась, того, чего хотела. Ноздри у твоей пассии раздулись, и она сказала два совершенно противоположных слова: «Хорошо… не… не надо…»

– Правда, так? – пробормотал я.

– Я тебе когда нибудь врала?.. Ну вот. Иди-ка ты пока под мое крылышко.

И Татьяна вполне мирно, вполне соглашаясь со мной, впихнула меня в дверь собственной квартиры.

– А играться с женщинами ты будешь. У нас вон Зоя Михайловна есть. Хочешь Зойку?

Я не хотел.

Предложный (Вариант второй, для второго ряда)

Не успела она еще другую ногу через порог перенести, как я гневно вскочил и гневно закричал:

– Что за шуточки, что за записки?! Я этого не ожидал. Подлость, подлость. Кругом одна подлость!

Суламифь, честное слово, чуть не упала. Я ей объяснил. А потом и сам понял, что она ничего такого никогда не сделает. Так кто же? Единственно, кто знал о свидании, – это Валентина Васильевна.

– Ты иди на работу, – сказал я Суламифи, считаясь с ней, как со своей уже возлюбленной. – Ты иди, а я тут разберусь. Потом встретимся.

Валентину Васильевну и не надо было припирать. Она сразу призналась.

– Я это делаю из благородных побуждений. Вы – коты шелудивые. Ты думаешь, ты один такой. Сюда ходят калибром поважнее. А потом мне «спасибочки» говорят и хлеб черной икрой намазывают: «Семью спасла!» А ты думаешь, кто теперь должен семью спасать? Церковь – она о себе больше заботится. Парткомов нет. Суды за взятки работают. Только я одна и осталась. Вот я и навожу порядок. Мужики брыкаются, а потом ручки мне целуют.

– Погоди! – сказал я Валентине Васильевне. – Погляди пониже, на мой карман. Торчит?.. Ну-ну, не то, что ты подумала. Это раскрытый финарь торчит.

Я говорил это и верил сам себе. А что мне не верить, я ведь знал, что не поступи так – навеки попрощаюсь со своей настоящей, только что пришедшей любовью. Навсегда. Дальше – смерть.

– Дорогуша, Валентиночка Васильевна, будешь идти рядом со мной. Домой ко мне. И все, что надо, расскажешь. Признаешься Татьяне Львовне – какой ты лживый фант скрутила. Скажешь то, что я тебе прикажу, будешь действовать по инструкции. Согласна?

– Ага.