Когда мы перестали понимать мир

Плавал в бассейне, спал на свежем воздухе, укрывшись меховыми шкурами, сжигал себе легкие сначала ледяным воздухом в горах, а потом огненным в саунах; подставлял спину для массажей с маслами и давал истязать себя банками, переходя из кабинета в кабинет вместе с остальными пациентами и чувствуя успокоение оттого, что вся его жизнь свелась к однообразному повторению лечебных процедур. Лечение дало единственный положительный эффект: лодыжка зажила как по волшебству. Вскоре он начал ходить без трости и смог проводить как можно больше времени за пределами своей комнаты. Какое облегчение! Он слышал, как соседка жалобно стонет и вздыхает, так ясно, словно она лежала с ним в одной постели. Он проводил ночи с девушкой, спасателем из бассейна. Шрёдингер и другие пациенты спали с ней за деньги, а доктор Гервиг закрывал на это глаза. Днем, когда не нужно было идти на процедуры, Шрёдингер бродил по санаторию, как лунатик, ходил по коридорам из конца в конец, только бы не думать о мадемуазель Гервиг, об уравнении, о собственной жене. Она-то наверняка все последние недели только и делает, что сношается, как крольчиха, пока он фантазирует о девочке-подростке. Он подумал о том, что придется снова вернуться в университет, как только он выздоровеет; опять повторять одно и то же, видеть ненавистные тупые взгляды студентов, чувствовать, как крошится мел между пальцами. Вдруг он будто увидел всю свою будущую жизнь, она замелькала чередой параллельных картин из самых разных сценариев: вот они с мадемуазель Гервиг сбегают и начинают новую жизнь; вот здоровье резко ухудшается, и он умирает в санатории, захлебываясь собственной кровью; вот жена бросает его, но карьера идет в гору. Однако в большинстве этих сценариев Шрёдингер жил, как раньше: всё так же женат на Анне, работает преподавателем до самой смерти, которая застигает его в каком-нибудь неизвестном европейском университете. Депрессия сломила его, и он вышел на улицу подышать свежим воздухом. Снаружи он увидел поразительную пустоту. Казалось, будто кто-то стер весь мир. Там, где прежде было озеро, окруженное деревьями на фоне далеких гор, теперь повис траурный полог; шел такой густой снег, что было не различить ни единой черты окружающего пейзажа. Все дороги наверняка засыпало. При всем желании Шрёдингер не сможет уехать из санатория. Он вернулся; его будто заперли, загнали в угол – он терпеть не мог это чувство.

Чем быстрее приближался новый год, тем хуже чувствовал себя Шрёдингер. Из-за лихорадки пришлось перестать гулять и вернуться к постельному режиму. Он чувствовал, как кожа горит огнем, и даже прикосновения одеял причиняют беспокойства. Когда он закрывал глаза, то слышал, как звенят ложками в столовой, как переставляют шахматные фигуры в игровой, как свистит пар на кухне. Он не старался отвлечься от этих звуков, а наоборот, сосредотачивал на них свое внимание, чтобы приглушить шум дыхания мадемуазель Гервиг, тонкую струйку воздуха, едва сочившуюся через воспаленное горло и неспособную насытить легкие. Эрвину приходилось сдерживаться, чтобы не выбить разделявшую их дверь и не заключить девочку в объятия, но он не мог собраться с силами, даже чтобы придумать заголовок для статьи, в которой сформулировал свое уравнение. Он решил опубликовать статью как есть, и пусть остальные сами вникают в ее смысл, если докопаются до него. Откровенно говоря, ему было всё равно. Когда мадемуазель Гервиг кашляла, его самого скручивало пополам. Кажется, у всех пациентов санатория одновременно случилось обострение. В его комнате не убирали два дня, и когда он позвонил и пожаловался, ему ответили, что весь персонал занят более тяжелыми больными. Тем утром умерли близнецы, те ребятишки, которые обнимали мадемуазель Гервиг в столовой. Шрёдингер был вне себя от ярости, но лишь попросил предупредить его, когда дороги снова будут свободны. Он хотел уехать как можно скорее.