Когда мы перестали понимать мир

На другой день разразилась метель. Шрёдингер провел утро в постели, смотрел, как на подоконнике растет слой снега, и задремал. Его разбудили два удара в дверь. Физик встал – волосы всклокочены, пижама перепачкана едой, но человек, стоявший за дверью, выглядел намного хуже. Доктор Гервиг походил на солдата, только что вернувшегося из окопов. Шрёдингер помнил своих однополчан с пеленой от иприта в глазах. Директор попросил прощения за непростительный беспорядок в его комнате. В санатории наступил настоящий кризис. Ему сообщили о желании гостя покинуть лечебницу, однако он лишь зашел передать просьбу дочери. Не мог бы уважаемый преподаватель дать ей последний урок перед отъездом? Говоря эти слова, доктор потупил взгляд, будто просил о чем-то постыдном и непростительном. Шрёдингер с трудом скрыл оживление. Доктор говорил, что ни в коем случае не желает стеснять гостя и поймет, если просит слишком многого, а Шрёдингер тем временем судорожно одевался. Никаких неудобств! Скорее наоборот! Он будет только рад и готов дать урок прямо сейчас, незамедлительно, разве что причешется – пять минут, или того меньше, и ботинки отыщет. Куда же они запропастились?! Доктор равнодушно смотрел, как он натыкается на всё подряд в комнате; по его виду можно было подумать, будто он лишился чего-то, что любил больше всего на свете. Эрвин не придал этому значения до тех пор, пока не увидел, в каком состоянии была мадемуазель Гервиг.

Исхудавшая бескровная девушка лежала в окружении подушек, словно устрашающего вида цветок. Она показалась ему такой тоненькой, что он подумал: вдруг время шло для каждого из них по-разному? Не может человек так перемениться всего за два дня. Кожа у нее на шее стала совсем прозрачной, вены проступили, и Шрёдингер мог измерить ее пульс, не прикасаясь к ней. Лоб усыпали капельки пота, руки дрожали из-за жара, а вся она словно усохла и теперь походила на девочку девяти лет. Шрёдингер не решался войти в комнату. Он так и стоял на пороге, а доктор Гервиг ждал позади него. Девушка открыла глаза и посмотрела на гостя с тем же упреком, что и в день первого урока. Она попросила отца оставить их наедине и велела Шрёдингеру сесть.

Эрвин хотел было взять стул, но она похлопала ладонью по матрасу, приглашая его сесть на постель. Шрёдингер не знал, куда смотреть; как примирить образ девушки, о которой он столько мечтал, с той, что он видит сейчас? Она попросила его проверить упражнения, и у него будто камень свалился с души. Она решила последнюю задачу. Шрёдингер смотрел ее записи и сначала ничего не мог разобрать; он был настолько поражен, что не мог решить простейшие школьные уравнения, которые сам же придумал для нее. Выглядеть профаном не хотелось, и он попросил ее объяснить, как она решила одно, самое сложное, уравнение. Мадемуазель Гервиг ответила ему, что объяснить не может; решение появилось в голове, а ей пришлось приложить немало сил, чтобы вернуться к началу. Шрёдингер признался, что с ним тоже такое бывало, но он бросил этот интуитивный способ решения задач, чтобы поступить в университет и потрафить своим учителям. Только теперь он начал снова отпускать интуицию и зашел так далеко, что не может найти обратный путь. Мадемуазель Гервиг спросила, удалось ли ему продвинуться с его уравнением. Шрёдингер встал с постели и заходил из угла в угол, рассказывая ей о самой необычной черте его формулы.