Когда на Земле стало тесно

– … Ага, пытают немилосердно. А еще любят с живого человека волосы вместе с кожей снимать. Чем больше калош людей погубил мученической смертью, тем больше ему уважения в племени. Вот так-то!

Алексей повернулся. У края лагеря неярко горел костер, голоса доносились именно оттуда. Ветер донес испуганный крик птицы, не иначе хищница-сова погубила еще одну птичью душу.

– Страсти то какие! – ответил молодой голос, – а зачем им это? Христос не велел человека без причины мучить, грех это смертный!

– Эх, темнота! – ответил первый голос, – у них у кого больше скальпов, тот считается самым смелым в племени, ему самый почет и уважение! А христовы заповеди они не соблюдают. Что им они? Они же поганые, Христа не ведают, молятся своим богам, которые суть черти! Тьфу! – смачно сплюнул на землю, – так что свезло Ивану Самойлову несказанно! Не иначе как на небе у него крепкий заступник.

Хотя ни в бога, ни в аллаха, Алексей особо не верил, но разговор заинтересовал его. Он подошел к костру. Двое, ополченец средних лет, матерый, с окладистой бородой, сразу видно бывалый и совсем молоденький, едва ли пользовался бритвой, негромко разговаривали. Вокруг, улегшись прямо на покрытой еловым лапником земле, тихо выводили рулады бойцы, рядом, рукой достать, штуцера. Не на своей земле, на вражеской, беречься нужно.

Увидев Алексея, матерый оживился:

– Вот скажи, сударь, – произнес с наглой московской развальцой, – нехристи, как только поймают православного человека так без всякой вины пытают и живота лишают! Сударь, ты человек ученый, в самом Мастерграде учен, рассуди, верно я говорю?

Алексей только раскрыл рот чтобы ответить, как ночная тишина разорвалась в клочья.

«Бабах!» – словно раскат грома звонко хлестанул ружейный выстрел, распугивая ночных обитателей тайги. Он словно прослужил сигналом: со всех сторон донеслись дикие крики, визги, через несколько суматошных ударов сердца какофония дополнилась беспорядочной трескотней ружейной пальбы караула и костровых.

Заметавшаяся вдоль рогаток световое пятно прожектора выхватывало из ночной тьмы десятки теней, с луками, пращами и короткими копьями в руках, со всех сторон в лагерь летели стрелы, увесистые камни и копья. Часть индейцев, лихорадочно работая ножами пыталась растащить колья, чтобы ворваться в лагерь. Затянутое тучами небо темно и дальше все тонуло во враждебном мраке.

Замешательство длилось лишь миг, Алексей метнул тяжелый автомат из-за спины в руки, одновременно гаркая:

– Барабанщик, боевая тревога!

Снимая с предохранителя, стремительно рухнул на колено. Больно ударился коленкой, плевать, не до этого! Вскинул автомат, одновременно выискивая цель. Мельком, но страшно ясно, так что запомнилось на всю жизнь, увидел: за рогатками индеец в маске сивуча раз за разом вскидывал лук, стрелы уносились по параболе внутрь лагеря.

«Бах!» – расцвел на конце «калашникова» ярко-желтый смертоносный цветок. Пуля ударила в живот индейца. Согнулся, словно его ударило твердое лошадиное копыто, пошатнувшись, рухнул плашмя на землю. Против огнестрела двадцать первого века деревянные доспехи слабоваты…

Алексей злобно оскалился и оглянулся. Вокруг сущая преисподняя, ночное нападение страшно даже кадровому подразделению, а в поход выступили ополченцы, у многих нет воинского опыта. Спасала то, что не менее половины: видевшие Крым и рым казаки – ветераны пекинского похода. Слышны тяжелые шаги бегущих людей. В неверном свете факелов мечутся с криками люди, командуют десятники, часть ополченцев стреляет в окружающую лагерь тьму и высвеченных прожектором индейцев. Увесистый камень со свистом влетел в грудь кострового, того, что постарше и понаглее. Ополченец рухнул, заворочался, пытаясь подняться, на земле.

«Мое дело командовать, а не стрелять.» Глаза еще совсем молодого парня, отправленного главным в такой важный поход, нетерпеливо блеснули. «На турецкую и шведскую войну не успел, но пришлось повоевать с пиратами. Зато учили его военному делу хорошо, и он был полон решимости показать все, на что он способен».

– Мать вашу, где барабанщик? – закричал не своим голосом. Это помогло. Сквозь неразбериху лагеря пробился казачонок Максимка, на черном словно гуталин лице горят азартом круглые, темные глаза, руки твердо сжимают деревянные палочки, на боку белеет натянутой кожей верный друг барабан. Маленького негритенка три года тому назад отбили у пиратов мастерградцы. Мальчишка прижился у русских поселенцев Дальнего Востока и, вместе с ними отправился осваивать далекую Америку, став чем-то вроде сына полка. Алексей никогда не понимал почему мастерградцы старшего возраста прозвали негритенка Максимкой и, называя его так, каждый раз смеялись и подшучивали над мальчишкой. (попаданцы вспоминали героя «Морских рассказов» Константина Станюковича – негритенка, прозванного русскими матросами Максимкой).

– Я здесь!

– Сигнал все ко мне!

– Есть!

Замелькали палочки, тревожно зарокотал барабан: Трам-тарарам, трам-тарарам, – понеслось по лагерю, перекрывая крики индейцев и грохот частой ружейной пальбы.